– В 1941 году мне было десять лет, жила я тогда со своими родными в Сапожке, откуда происходили мои предки.
Помню, как все слушали по радио речь Молотова о начале войны. И после этого домохозяйки ринулись в магазин, быстро разобрали в нем скудные продукты. Мы с бабушкой отправились за солью. Ее уже почти всю раскупили, нам достались всего лишь поскребыши с какими-то мусорными остатками.
Еды было мало. Спасала мерзлая картошка, которая осталась на плохо убранных колхозных полях. Ее пропускали через терку и делали потом драники. Так было, по-моему, по всей стране.
Всюду царил патриотический настрой. На этой волне группа моих ровесников, мальчиков и девочек, а среди них, конечно же, и я, захотела убежать на фронт. Решили взять с собой "провиант" и теплую одежду для ночей. О зиме не думали, так как слышали от взрослых, что война к тому времени кончится. Изъяв из домашних чугунков гречневую кашу, а также драники и даже блины, мы предполагали, что родители скоро нас хватятся, и решили "просачиваться" из Сапожка разными путями, но на дороге у Малинников нас все равно нагнали.
По этой же дороге мы вскоре встречали уставших босых (никакая обувь не выдерживала таких переходов) женщин с детьми (реже – мужчин), которые гнали скотину из областей, занятых немцами.
Мы жили на Большой, по этой улице и шли изможденные животные и люди. Беженцы часто останавливались для ночевки в наших домах. Мы помогали им обмыть сбитые, стертые ноги. Они начинали рассказывать притихшим, подавленным людям о том, что им пришлось пережить, потом, прервавшись на полуслове, впадали в тревожный сон… Часто ночевали у нас и красноармейцы. Особенно тепло принимала их сестра моей мамы тетя Тоня. У нее росло трое малых детей, но, бывало, заглянешь к ней, а в доме везде-везде постелено, и спят солдаты. В это время двое старших сыновей тети Тони уже воевали на фронте (помнится, один был летчиком), вскоре она получит на них похоронки, и навсегда в ее глазах поселятся печаль и страдание.
Война приблизилась и к нам. Откуда-то стал доноситься грохот канонады. Кроме меня, в семье был еще один ребенок – крохотная сестренка Ирина, родившаяся в апреле этого страшного года. И вот, когда раздавались звуки тревоги, мы пеленали ее и с этим теплым живым комочком выбегали в сад, где была вырыта щель-траншея, спускались в нее и стояли там.
Даже в это время мы учились. Бумаги, тетрадей не было. Учитель немецкого языка Сергей Федорович Виноградов научил нас писать на старых книгах (которых было не очень жалко). Так и писали мы между строк, правда, что получалось, не всегда можно было разобрать.
На нашей улице жили эвакуированные из Москвы. Многие из них стали для нас примером стойкости, умения вести себя подобающим образом в почти невыносимых условиях; от них мы узнали много о Москве, театрах, артистах. К слову сказать, уже в восьмидесятых годах на кладбище Донского монастыря я случайно увидела памятник одному из московских моих друзей, живших в эвакуации в Сапожке. Сразу столько всего вспомнилось!.. И я поняла, что война навсегда вошла в мою жизнь. Да и как иначе?..
Мой отец, Николай Иванович Ратцев, был уроженцем села Мордово Сараевского района. Закончив Московский университет и став специалистом в области истории и археологии, он по каким-то причинам имел "бронь", не подлежал призыву, но все-таки добился отправки на фронт. Перед этим он проходил переподготовку в каком-то уральском городе, и я ему написала. Вскоре маме пришло от него письмо, где были такие строки: "Вчера я получил письмо от Тамары и был несказанно рад, для меня настал большой праздник, истинное торжество. Я знаю одно: скоро я поеду на фронт и туда под грохот пушек и бомб увезу с собой образ своей дочери Тамары, образ, который будет вдохновлять меня на борьбу с фашистским зверьем за лучшую жизнь всех детей и моей дочурки…".
В те "богатые" на похоронки годы почтальонок сторонились. Одна из таких женщин жаловалась бабушке: "Меня ведь все ненавидят". Пришлось ей принести страшную весть и в наш дом.
В тот день 1943 года мы с мамой отлучились в Березники, где жила Е.М. Хлуденева, про которую говорили, что она обладает провидческими способностями. Мама была партийной, работала в рай-исполкоме, я часто видела, как она верхом на лошади отправлялась объезжать колхозы. При всем этом свою знакомую в Березниках она уважала и любила (да и я сама потом долго с ней переписывалась). Мы вернулись в Сапожок, вроде бы не ожидая лиха… Вдруг видим: бабушка какая-то потрясенная, потерянная. Вскоре мама на какое-то время исчезла из моего поля зрения. Взрослые долго о чем-то совещались, а потом сказали мне: моего папу убили.
Как сложилась бы моя жизнь, если бы он был жив?.. Он писал мне с фронта: "Ты будешь учиться в моем университете…". Но жизнь получилась такой, какой получилась. Память же об отце живет во мне всегда. Я сохранила стеклянные елочные игрушки, которые он еще до войны прислал мне из Москвы. Письма отца, совсем уже поистершиеся на сгибах, перечитываю с комом в горле. Как и дошедшее до нас письмо его сослуживцев:
"Уважаемый Иван Дмитриевич! – писали они в Мордово дедушке, папиному отцу. – Вы просите подтвердить факт смерти вашего сына, Николая Ивановича – это правда. Николай Иванович был тяжело ранен 26 марта и скончался на другой день, хотя и получил своевременную медицинскую помощь. Рана была тяжелая, осколком пронзило грудь. Хоронили мы Николая Ивановича 28 марта, тяжело писать об этом, так как эта утрата тяжела и нам. Недолго был Николай Иванович в нашей части, но сразу завоевал любовь и симпатию всех бойцов и командиров за свою энергию и общительность. И каждый из нас любил в минуту отдыха поговорить с ним. За его смерть мы отомстили врагу, велик будет счет, предъявленный нами врагу, и заплатить ему придется сполна…".
Отец погиб на Курской дуге. Впоследствии мы еще много лет искали место его захоронения. Потом нам сообщили: село Никольское Поныровского района.
С тех пор всякий раз, когда я отправлялась поездом на юг, я просила проводницу разбудить меня на подходе к этим местам Курской области. Ночью под стук колес я думала о том, что вот здесь, на этой земле, покоится прах моего отца, что я – продолжение его и, наверное, наследовала какие-то его черты и что моя любовь и благодарность к нему, несмотря на прошедшие годы, неизменны и неизмеримы.
Не могу не сказать о том, что приехав уже после войны в Рязань, я была поражена: сколько на ее улицах инвалидов без ног, передвигающихся на деревянных мостиках с колесиками, сколько безруких или с черной повязкой на глазах. В школе учитель истории – незрячий, математик – без руки…
Мне посчастливилось, что на родине отца, в селе Мордово, школьники давно и успешно занимаются краеведческой работой. Они создали музей, где собраны документы о сельчанах, участниках войны, есть и уголок, посвященный моему папе.
А недавно произошло вот какое радостное для меня событие: мой внучатый племянник Володя Трубин (внук той самой младшей сестры Ирины) написал реферат на основе собранных о моем отце материалов и даже получил за свою работу награду на конкурсе школьных музеев. Меня это очень порадовало. Значит, память об отце не уйдет со мной, она имеет свое продолжение.