В жизни этого человека две страсти – живопись и охота. Им он отдается полностью, и оттого заслужил признание в масштабах страны. У него наивысшее звание в сфере искусств – народный художник России, а еще он – судья всероссийской категории как знаток гончих собак.
В этом году живописец Виктор Минкин отмечает свое 65-летие. К этому событию приурочена большая ретроспективная выставка в Рязанском художественном музее им. И.П. Пожалостина. Ей предшествовали три выставки, организованные при участии музея и финансировании областного комитета по культуре и туризму, которые прошли в Орле, Туле и Белгороде (теперь работы художника есть в собрании этих музеев). В рамках проекта издан и хороший альбом-каталог.
Мы беседуем с Виктором Минкиным в его мастерской, где на мольберте стоит холст с городским пейзажем, над которым он работает...
Р.В. – Виктор Алексеевич, как начался ваш путь художника?
В.М. – Тяга к рисованию появилась, когда я был совсем маленький. Еще до школы рисовал карандашиками цветными, показывал матери. Родился я в глухой деревушке Малиновке Путятинского района, а потом начальную школу там закрыли, и мы переехали в соседнее село Унгор. Там в школе-семилетке рисование преподавал профессиональный художник Серафим Гаврилович Володин, выпускник Рязанского художественного училища. Очень талантливый человек, фронтовик. Он заметил мою тягу к рисованию, и после школы они с отцом привезли меня в Рязань, в училище.
С отличием окончил училище и отправился поступать в Питер: мне нравился и сам город, и, конечно, академия художеств. Первый раз не прошел по конкурсу, вернулся в Рязань. В армию не взяли из-за язвы. И я планировал по распределению отправиться преподавать в Кадомский район, а через год опять ехать в Питер. Но тут познакомился со своим земляком, художником Василием Михайловичем Араповым. Зимой он работал в Петербурге, преподавал в академии, а летом жил в Путятине. Он сказал мне, что если я хочу опять поступать, то должен жить дома и готовиться к академии. Я как обладатель красного диплома имел право не ехать по распределению и воспользовался этим.
Год жил в Унгоре, ходил на охоту, лечил язву – и занимался живописью, уже зная, какого плана работы нужны для поступления. Незадолго до вступительных экзаменов показал новые портреты, натюрморты Арапову, и он все одобрил, «благословил». На этот раз я поступил с «пятеркой» по живописи, что бывает чрезвычайно редко. В академии начальный курс все проходят вместе, а потом идет распределение по мастерским. Попасть к хорошему педагогу трудно. Но меня взял сам знаменитый Андрей Андреевич Мыльников. Год я у него проучился и понял: монументальное искусство – это не мое, пришлось бы полностью себя переделывать. Перешел к Виктору Михайловичу Орешникову, но фактически преподавал Борис Сергеевич Угаров.
Защитил я диплом по станковой живописи, и меня оставляли в творческой мастерской при академии в Петербурге. Но потянуло на родину, и я решил вернуться в Рязань.
Р.В. – Вам свойствен минимализм, жесткий отбор деталей и в натюрмортах, и в портретах, и в больших пейзажах. Откуда это?
В.М. – Наверное, что-то у меня такое есть внутри. А еще – это петербургская академическая школа. Там существует установка на хороший отбор, образное решение. Для Петербурга характерен лаконизм даже в цвете. Сначала делаешь этюды, в них минимализм не нужен, а потом на большом холсте что-то волей-неволей отметается, а на чем-то внимание акцентируется. Я пишу холсты подолгу, сначала там много деталей, потом постепенно что-то исчезает, что-то остается… У меня работы неподъемные – столько на холсте краски.
Р.В. – Раньше вы писали много портретов. Как выбирали своих героев?
В.М. – Да, меня знали в России как портретиста. Но даже в советские времена я не был конъюнктурщиком. Изображал людей, которые окружали меня, были близки, интересны. И сейчас принципиально не собираюсь писать «на заказ». Если начать заниматься коммерцией, то искусство пропадет.
В 1970-х годах на всероссийских выставках экспонировались мои колхозники. Да, это были трактористы, но написанные не так, как раньше было принято писать советских людей труда. Они у меня были своеобразные. Не говоря о более позднем периоде творчества. Кого я изображал? Петра Ильича Будкина, моего учителя по Рязанскому художественному училищу, художницу Валентину Васильевну Грумкову. Делал портрет своей матери. А портрет сестры – «Сельская учительница»? Это не советская учительница, это лирический образ молодой женщины.
Много делаю автопортретов, потому что удобно – натура всегда под рукой. На них я тренируюсь, как пианист. В последних портретах у меня собирательные образы. Например, «Клавдия», простая деревенская женщина. Это не конкретизированный, а собирательный образ, ход к картине. А картин у меня немного.
Р.В. – Не интересно над ними работать?
В.М. – Очень интересно – но за всем не угонишься. Я и в этом максималист. Композиции у меня в основном однофигурные. Сначала изображаю несколько человек, но потом «отсекаю» лишнее. Например, на картине «Дворик» изображена одна девушка с коровой. У меня есть несколько вариантов этого произведения. Но сейчас больше занимаюсь пейзажем и натюрмортом.
Р.В. – Где вы находите мотивы для пейзажей?
В.М. – Прежде всего, это малая родина – Унгор, та же Малиновка (хотя деревни сейчас нет, но от Унгора всего два километра). С этими местами есть связь в подсознании, и пейзажи получаются по-иному увиденные. Во-вторых, Ока. Я долго, лет двадцать, ездил на реку в основном с художником Сергеем Ковригиным. А здесь, в городе, пишу кремль.
Р.В. – Почему такое внимание к натюрморту?
В.М. – Натюрморт – это тоже окружение, которое мне близко. Рог и ягдташ – это мои охотничьи предметы. На другом натюрморте изображен черный деревенский кувшин – он еще из Малиновки, рядом мастихин – инструмент художника. Простую вещь, чайник или чашку, можно увидеть как-то по-другому. И тут тот же принцип – сначала на холсте несколько предметов, а потом остаются – один стакан в подстаканнике и карамелька.
Р.В. – В этюде легко передать состояние, а как сохранить его на большом холсте, ведь он пишется долго?
В.М. – Хороший вопрос. Этюдов у меня очень много. И вот какой-то из них вспоминается, западает в душу, пусть написан год назад или десять. Это ощущение, которое нельзя выразить. Тогда беру холст побольше, чтобы сделать образный, «картинный» пейзаж, и начинаю работать. Долго пишу, переписываю, многое меняется, но какое-то чувство «ведет» и сохраняет состояние. Запрограммировать это нельзя.
Р.В. – Как вы ощущаете себя в контексте современного искусства?
В.М. – Я абсолютно традиционный художник, мое творчество основано на нашей школе. Мне не пришлось менять свои взгляды. Один друг искусствовед называет меня романтиком. Это не значит, что я художник романтизма, просто человек такого склада. Если ты когда-то столкнулся с воздухом, с природой – ты уже романтик.
Я не понимаю понятия «современное искусство». Что актуально, что останется в истории искусств, будет ясно, когда пройдет лет двадцать–тридцать. А сейчас это – живой процесс. Кто знает, может быть, мой подход со временем окажется современнее всех. Все развивается по спирали. Вспомним историю искусств. Конец XIX века – расцвет реализма: Серов, Репин… И вдруг появляются поиски новой формы – Кандинский, Малевич. Прошло некоторое время – художники вновь обратились к реализму (не только из-за сталинского режима). Потом это приелось зрителям и творцам – начались новые поиски. Я уверен, что через некоторое время будет востребовано то, как я сейчас вижу мир.
Я уважаю все поиски в форме или еще в чем-то – если люди ищут искренне. Если это не конъюнктура, чтобы прославиться и что-то получить на грудь. Если не врешь себе – это обязательно увидят. Если не сразу, то через некоторое количество времени. В искусстве важно и качество, уровень.
Р.В. – Как появилась в вашей жизни охота?
В.М. – Это обусловлено местом рождения, окружением моим. Первое ружье я получил от деда и отца в 14 лет. С тех пор ружья менялись, а тяга к охоте оставалась прежней. Когда я приехал в академию, то в первый же год разыскал общество собаководов при обществе охотников. Была такая «брехаловка» в подвале на Литейном. В Петербурге жизнь свела меня с выдающимися гончатниками (знатоками гона – Е.К.). Я пропускал занятия в академии – начинал холст, а потом уезжал на охоту в Карелию или Псков. Тогда же получил начальную категорию по судейству гончих собак. Больше сорока лет сужу выставки и охоты, во многих краях побывал, у меня всероссийская категория.
Охота – это не убийство. За мясом я никогда не гнался. В охоте надо уметь видеть красоту, качество, так же, как в живописи надо видеть уровень холстов. Собачий гон – это очень красиво. Особенно с русской гончей – чисто национальной породой, которую сохраняли во все времена. Когда собаки гонят зайца или лису, есть такие красивые голоса – заслушаешься…
Эта страсть на время отвлекает от живописи, от художественных проблем, но во время поездок я вижу такие изумительные места, такую красоту, которая просится на холст...
Беседовала