– В феврале 1941 года мой отец, Буданов Иван Федорович, уроженец клепиковского села Беломутово, кадровый военный, служил в Литве. Мы переехали к нему из Подольска и стали жить в местечке Рьетавас. Мы – это моя мама, я – семи с половиной лет и мой братик, которому было три с половиной года. Жили мы на квартире у еврейской семьи, хозяйку звали Гута.
Отца видели мы редко, он почти всегда находился в расположении своей части.
Запомнился праздник 1 Мая, когда проходил военный парад. Отец шел впереди подразделения, за ним маршировали красноармейцы со штыками наперевес, и мой младший братик испугался: «Они его убьют!»
19 июня приехал отец и сказал, чтобы мы собирались и уезжали в Россию. Мать заплакала, а отец, простившись с нами, тут же ушел. Плакала и Гута: «Плохо нам будет без вас, русских». Потом нам рассказывали, что еврейскую семью убили литовцы.
На грузовиках нас привезли на железнодорожную станцию Шауляй. Сначала сидели на вокзале, охраняемые красноармейцами, а потом шли километра два к поезду. Мама несла два чемодана с вещами, я хотела было взять маленький чемоданчик с продуктами, но не смогла его поднять, братик нес пустой бидон… Состав был из 70 вагонов, тащили его два паровоза.
Если в Литву мы ехали сутки с половиной в купированном вагоне, то оттуда, в товарном, десять суток. Станции уже бомбили, поэтому мы останавливались в поле. Навстречу нам шли поезда с нашими войсками. Когда продуктов не осталось уже никаких, красноармейцы из встречного поезда дали на наш вагон мешок черных сухарей. Воду мы пили откуда могли, случалось, из болота, пропуская ее через ткань. Немецкие самолеты обстреливали нас из пулеметов, а мы прятались от пуль под чемоданами.
Ходили слухи, что поезд в Москву не пойдет, ее бомбят, и нас повезут в Сибирь или в Казахстан. Поэтому мы, три знакомые по Литве семьи (одна из Ленинграда, вторая из Москвы и наша – из Подольска), однажды под вечер сошли с поезда около какой-то деревни – как узнали потом, в Ряжском районе. Нас пустили на ночевку. И впервые за много дней мы имели возможность снять с себя верхнюю одежду. Потом нам помогли добраться до Ряжска, где мы сели в московский поезд. Он был переполнен, и дальше тамбура пробиться не удалось. Кондуктор стал требовать билеты, грозясь высадить, наши матери заплакали: «У нас мужей, может, убили уже, а вы нас выгоняете» – и больше к нам никто не приставал.
Перед расставанием женщины обменялись адресами. В Подольске у нас жили дедушка и моя молоденькая тетя, медсестра, которая потом всю войну проработала в прифронтовом госпитале. Только одну ночь мы провели в этом городке и всю ее не спали: так нас бомбили. Решено было пробираться в Беломутово…
Там мы и получили письмо от московской своей знакомой – нашей спутницы по дороге из Литвы, в котором она, со слов своего мужа, сообщала, что наш отец после первого же боя не оказался ни в числе убитых, ни в числе раненых.…
Помню, как в голос выли мать и бабушка, мы с братом спрятались в постель. К нам сунулась родственница, а дом заперт, она влезла в окно и тоже стала плакать и причитать.
А потом пришло извещение из военкомата, что младший лейтенант, командир саперного взвода Буданов Иван Федорович пропал без вести в июне 1941 года. В электронной версии Книги памяти, которую я недавно просматривала, конкретизируется: пропал без вести 22 июня…
***
Как мы жили дальше?
Семья наша пополнилась: из Москвы по шпалам пришел наш дедушка – добирался до нас целую неделю. Жили мы теперь впятером в маленькой избушке. И когда зимой 1941 года в нашей деревне заночевала воинская часть, проходившая из Московской области на Рязань, нам дали на постой только одного красноармейца. Бабушка его очень жалела. Он ужинал вместе с нами, а постель ему устроили в переднем углу.
Мать работала в колхозе, каждую зиму ее забирали на трудовой фронт, в основном на лесозаготовки в Криушу. Бабушка тоже трудилась в колхозе, ей некогда было за нами смотреть, и мы с братом нередко ходили грязными и завшивленными.
Я в сентябре 41-го года стала учиться в первом классе школы соседнего села Маньщино. Училась хорошо, хотя не хватало учебников, тетрадей. Писали на старых, уже исписанных, а то и на обоях, содранных в нежилом доме. В летние каникулы я, как и все, работала в колхозе. Зимой с соседкой-подружкой ездили в лес рубить березки на топливо или ходили с санками по дорогам и собирали оброненное, зацепившееся за кусты колхозное сено.
Помню, в деревне откуда-то появилась немецкая листовка. Мы, дети, ее читали потихоньку от взрослых, по зауглам. В ней говорилось, какое хорошее будет житье тем, кто перейдет на сторону немцев. Запомнилась картинка – солдаты из бутылки пьют водку.
И еще помню, что во время войны в наших лесах появилось очень много волков… Они до того осмелели, что днем в присутствии пастухов нападали на стадо и утаскивали овец. А зимой по ночам ходили вокруг деревни и выли.
С едой было плохо, матери наши ездили на крахмальный завод и со дна реки набирали в мешки отходы завода вместе с илом. Потом эту массу сушили, толкли, добавляли в муку, пекли лепешки. Ешь, а песок на зубах хрустит. Хорошо, что была корова, молоко сдабривало все.
Кончилась соль, и сундук (небольшой), в котором она хранилась, и красивую солонку в виде шкатулки со спинкой раскололи на куски и отваривали в чугунке со щами.
Кончились спички, и огонь высекали рашпилем (большой напильник) о кремень.
Кончался керосин. Сначала его хватало на моргасик-гасюльку, а потом и его не стало. Сидели зимой с лучиной (березовой), вставляли ее в трехрожковый железный держальник, под лучину ставили миску с водой.
Не было обуви, одежды. В ход пошли домашние ткацкие станки, кросна. Нитки доставали или на базаре в Клепиках, или у расхожих продавцов. Ткали холсты, красили и шили из них одежду. Мать умела шить.
Зимой с обувью было легче, у всех были овцы, и из их шерсти валяли валенки. А вот весной и осенью дело было плохо. Ходили в валенках до последнего, а потом босиком. Помню, осенью ходили босиком до такой поры, что утром на болотной тропинке был уже тонкий ледок, наступаешь на него, он ломается, и идешь в ледяной воде.
…Помню День Победы. Я уже заканчивала четвертый класс. Учительница сказала нам, что кончилась война, и распустила нас по домам. Все радовались, а одна девочка говорит: «Да, а отца-то моего убили». Что-то меня поразило тогда в ее словах… Сейчас понимаю: слишком уж взрослая, недетская интонация.
День Победы прошел в деревне тихо, собирались люди на улице, но ни песен, ни музыки, ни плясок не было. Телефона и радио в Беломутове тоже не имелось.
***
В нашу деревню, состоявшую из 43 домов, вернулись очень немногие: трое раненых парней и трое мужчин. Зато в каждом доме были убитые, иногда по два-три человека. Были и такие, как мой отец: без вести пропавшие. Я насчитала недавно пять или шесть человек.
Один из них через несколько лет вернулся – оказалось, был в плену. Я тогда училась, наверное, в классе седьмом и начала мечтать, идя из школы: «Вот сейчас приду домой, а мой папа сидит…» Но он так и не появился.
Помню, наши матери, не имея известий о мужьях, ходили по гадалкам. Их много в то время развелось. Одна, как рассказывали, гадала даже по какой-то рыбке: если человек на фронте жив, рыбка одну позу примет, если мертв – другую… Ходила к предсказателям и моя мама, но нам она ничего после не рассказывала. Только в старости обмолвилась, что одна из гадалок сказала ей: отец жив, но живет он с другой женщиной…
Мать осталась вдовой в 28 лет, да так и не вышла замуж: за кого было выходить в нашей деревне? Потом на нее навалились хвори, и она тридцать лет жила у меня в Рязани, сначала ослепшая, потом и оглохшая. Верила ли она в то, что сказала гадалка? Не знаю.
Я была в Литве через много лет после нашего поспешного бегства оттуда в сорок первом. Мне показали старинные сооружения, построенные якобы еще при Петре Первом, которые с началом войны фашисты приспособили под концлагерь для военнопленных, и я подумала: «Не здесь ли оборвалась жизнь моего отца?».
Увы, ни на этот, ни на какие другие подобные вопросы мне, наверное, уже не получить ответа.
Несколько слов о себе самой: я закончила в Клепиках среднюю школу, затем с отличием – Тимирязевскую академию, восемь лет работала почвоведом в Рязанской землеустроительной экспедиции, 23 года – старшим научным сотрудником во ВНИИМССХе. С 1994 года – заместитель председателя первичной ветеранской организации поселка Южный.