Моя мама, сельская учительница, услышав утром по радио, что Сталин умер, заплакала и кинулась к соседке-колхознице, чтобы та разделила с ней горе. Соседка сидела на печи, свесив босые ноги в дырявых валенках, радио она не слышала, а, узнав в чем дело, укоряюще сказала матери: «Нашла о чем слезы лить: Сталин умер – какой-нибудь другой объявится».
– Вот-вот, наш народ в своей глубине никого не чтил, и, самое главное, никого не боялся, – сделал недавно вывод один знакомый.
Но лет через 35 после смерти вождя еще один из моих знакомых – врач и краевед Виктор Николаевич Александровский задумал открыть в нашем селе музей знаменитых братьев-певцов, стал собирать подписи под соответствующей петицией и был удивлен: сельчане не хотели ничего подписывать. «Еще посадят», – то ли в шутку, то ли всерьез сказал один из них, обнаруживая инстинкт многолетней давности.
Сам Виктор Николаевич был из репрессированных. В 30-х годах его, молодого ленинградского ученого, обвинили в агитации против колхозов и сослали в казахскую деревню, где он жил некоторое время в одном помещении с хозяйской домашней птицей. Он плакал, вспоминая, как приехала к нему на поселение жена-«декабристка» Муся… Но почти с той же сильной эмоцией Александровский рассказывал мне, как много лет спустя, когда он был реабилитирован и уже имел в городе известность и клиентуру, он подал заявление о приеме в партию, но ему отказали (негласно: именно из-за ареста). Зачем ему, уже состоявшемуся человеку, надо было быть в партии, которой когда-то руководил вождь-тиран? Вертелся у меня на языке такой вопрос, но задать его я почему-то не решилась.
В конце 90-х годов, когда по осени уже давно отмечали день наших репрессированных сограждан, я пришла на их встречу, чтобы написать материал. Бывших «врагов народа» почти не осталось в живых, собрались в основном их дети, которым, увы, тоже было что вспомнить горестного. И они вспоминали, выступали, призывая, «чтобы никогда не повторилось»… А потом я тихонько спросила одного из них: как сейчас-то живется в обстановке абсолютной свободы? Он, усмехнувшись, ответил: «Сейчас как раз Сталина и не хватает».
В наши дни такое, казалось бы, абсурдное мнение слышишь, пожалуй, даже чаще. Да и как не слышать, если каждый день показывают по телевизору мешки, ящики денег, награбленных чиновниками (и не только) у государства! Невольно вспоминается, что всевластный жестокий вождь оставил после своей смерти лишь дюжину френчей и брюк да 900 рублей на сберкнижке. Раздражают народ разговоры о «десталинизме», упреки в том, что у него (у народа) вечная рабская суть, что он всегда любил тиранов и неспособен понять либеральные ценности.
– Но он победил! – утверждают одни.
– Но какой ценой? – спрашивают другие.
Вопрос о цене меня всегда смущает. Как будто кто-то может досконально определить ее – точную, настоящую. Как в магазине: вот этот «кусок» победы стоит столько-то, а этот, чуть поменьше, и ценой подешевле… Но не могло быть так в кровавой войне, ставящей целью истребление нашего народа. Быть может, если бы «недоплатили», так и не было бы теперь нас совсем?
Да, есть добро и зло, белое и черное, прекрасное и безобразное. Даже в обычной мирной жизни все это не только соседствует друг с другом, но и взаимопроникает, что-то еще больше становится темным, что-то осветляется. Когда же наступает «час икс» (а под этим знаком была для нас не только война, но и, считай, многие предшествующие ей годы), могут быть вызваны к жизни какие-то другие категории и качества. Как в тот единственный для Москвы осенний день 1941 года, о котором написал Наум Коржавин…
Календари не отмечали
Шестнадцатое октября,
Но москвичам в тот день –
едва ли
Им было до календаря.
Все переоценилось строго,
Закон звериный был,
как нож.
Искали хлеба на дорогу,
А книги ставили ни в грош.
Хотелось жить,
хотелось плакать,
Хотелось выиграть войну.
И забывали Пастернака,
Как забывают тишину…
Казалось, что лавина злая
Сметет Москву и мир затем.
И заграница, замирая,
Молилась
на Московский Кремль.
Там, но открытый всем,
однако,
Встал воплотивший
трезвый век
Суровый жесткий человек,
Не понимавший Пастернака.