Помню ли я какие-нибудь эпизоды времен большой войны? Кое-что помню. Я болел какой-то детской болезнью, лежал на топчане в чулане. Занавески были раздвинуты, и раннее солнце в проеме чулана освещало его стену. Вдруг на стене появились тени. Эти тени в замысловатых головных уборах и с какими-то, наподобие палок, предметами за спиной непрерывным, нескончаемым потоком передвигались по стене. Я выглянул из чулана, посмотрел на окно. Дед, заметив любопытство, пояснил; «Едут солдаты в касках, с винтовками за спиной, со скатками шинелей через плечо».
Солдаты останавливались у нас на ночлег. Они спали, не раздеваясь, на лавках, сундуке, полу. Дед застилал пол соломой. Бабушка готовила им еду – огромный, неподъемный чугун щей. Солдат-узбек, садясь за стол, шутил, смешно выговаривая слова: «Зывот пустой, котелок пустой, а командир кричит: «Шире шаг!»
Солдаты продвигались на юг, видимо, в сторону Сталин-града. Однажды на радость дедушке и бабушке их сын – мой отец прислал письмо в стихах. Письмо было написано красным карандашом. Я запомнил несколько строк из него:
Попали немцы в «котелок»,
Попали в окружение.
Теперь ни взад, ни вбок
Им нет движения,
А мы по «котелку» все огоньку да огоньку…
Так отец описывал ситуацию, создавшуюся под Сталинградом.
Бабушка хранила это письмо в сундуке поверх белья. Я иногда доставал треугольничек. Не умея читать, любовался ровным, красивым почерком отца.
***
Моя тетушка Вера так и не вышла замуж. Ее жених и многие журавинские сверстники не вернулись с войны. Грустя о «невозвратном и далеком», она частенько напевала одну и ту же песню: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина…»
После войны в некоторых селах установилось «бабье царство». В селе Нагорное Ряжского района долгое время не было ни одного взрослого мужчины – все полегли на поле брани.
Но такое состояние тетушки продолжалось недолго. Как писал С. Есенин: «Припадок кончен, грусть – в опале». Свою энергию тетя направила в другое русло: она стала учительницей, затем директором Журавинской семилетней школы. Инициатива в проведении всяких культурных мероприятий исходила от нее. Чуть ли не строем, как школьников, она водила нашу семью в сельский клуб на просмотр кинофильмов, туда же – послушать журавинский хор, который в скором будущем прославится и станет областным.
Тетя не ленилась читать нам вслух книги. Послушать Веру Максимовну приходили родственники, соседи.
Чтение повести Ванды Василевской «Радуга» я запомнил на всю жизнь. В ней рассказывалось, как фашисты долго истязали и в конце концов замучили юную партизанку, попавшую к ним в плен. Слушая чтение, плакали женщины. Я лежал на печи за занавеской, съежившись в комочек. Слезы ручьем бежали из моих глаз.
Повзрослев, купил небольшую книжицу. В ней была напечатана поэма Маргариты Алигер «Зоя». Я не просто прочел, я, как путник, прошел по судьбе этой героической девушки.
Потом меня отдали учиться в Тамбовское суворовское училище. Из его окна была видна небольшая площадь. На ней на невысоком постаменте стояла запечатленная в бронзе, летящей походкой устремившаяся в бессмертие Зоя Космодемьянская (ее родные были выходцами из Тамбова). Я подходил близко к памятнику, внимательно вглядываясь в красивое с мелкими чертами личико, в аккуратно стриженную «под мальчика» кудрявую головку. Мне нравились такие девушки. Но думать о том, что сталось с ней, живой, было необыкновенно тяжело…
Владислав Шибков,
ветеран космодрома «Байконур»