В конце 1959-го года западногерманское агентство «Интернационале Шпорт корреспонденц» провело опрос среди спортивных газет различных стран, чтобы выявить лучшего спортсмена года. Им был признан советский десятиборец Василий Кузнецов.
В те времена планета завороженно следила за выступлениями темнокожего американца Рафера Джонсона, который казался непобедимым. Под стать спортивным результатам была и фигура этого мирового рекордсмена в десятиборье: рядом с Джонсоном наш чемпион выглядел просто хрупким. К счастью, легкоатлетическая арена – не помост конкурса красоты.
Весной 1959-го года Василий Кузнецов превысил мировой рекорд американца, а летом одержал убедительную победу в Филадельфии, в матче сборных команд СССР и США. Трижды – в 1954, 1958 и 1962 годах Кузнецов становился чемпионом Европы, одиннадцать раз – чемпионом СССР, одержал немало других значительных побед. Еще больше поражало в нем другое – умение, как принято говорить, преодолевать себя, быть сильнее любых обстоятельств. Так, например, рекордный результат в барьерном беге на 110 метров – 14,4 секунды он показал на весеннем матче сборных команд городов и республик Советского Союза на совершенно размокшей от дождя дорожке и при этом опередил всех лучших барьеристов страны, в том числе и рекордсмена СССР Анатолия Михайлова. На чемпионате Европы в Белграде он победил немца фон Мольтке с разницей всего в четыре очка – ценой почти недостижимого для себя результата в заключительном виде – беге на полтора километра.
И так было много раз. Таким был Василий Кузнецов, наш земляк. Давно был записан этот монолог, а как по-современному он звучит – учит, как жить, как покорять вершины сегодняшнему спортсмену.
– В 1964-м году я понял – пора уходить. Что побудило меня к такому решению? Возраст – тридцать три года? Накопившаяся усталость? Нет, прежде всего не это. По всем тестовым показателям я был еще, как говорится, в полном порядке, мог бы выступать и выступать. Главным же было то, что, выходя на старт, я уже не испытывал волнения. Казалось бы, только радуйся – ни тебе беспокойных предстартовых ночей, ни лихорадочной пульсации крови в висках. Выходи на старт даже чемпионата Европы, как на тренировку, и спокойно делай свое дело. Ты, наконец, добился того, к чему так стремился – спокойствия.
Но, если честно, к тому ли я стремился? Перед самым уходом сильно засомневался в этом. И раньше подспудно, а теперь уже явственно осознавал, что спортсмену трудно провести четкую грань между спокойствием и равнодушием. Спокойный спортсмен вряд ли сможет «взорваться», а значит, и сражаться с соперниками и с собой на предельном и запредельном усилии. Борьба на высшем уровне неизменно требует сверхнапряжения, а с холодной головой и размеренным сердцебиением его не из чего черпать…
Ушел из жизни Владимир Васильевич Волков. Он стал моим тренером, когда я еще мало что умел, а он и сам еще был действующим спортсменом. Да каким! Многократным чемпионом и рекордсменом страны, год от года улучшавшим результаты. Он взял надо мной шефство, явно видя во мне сильного конкурента в скором будущем. Всего лишь через полтора года я победил своего тренера на чемпионате СССР: он занял второе место, но с рекордной для себя суммой – 7542 очка. И тогда наставник сказал мне: «Вот теперь, наконец, мне можно уйти. Я «сделал» эти семь с половиной тысяч и впервые говорю себе: я – мастер!»
Когда я стал тренироваться у Владимира Васильевича, он сразу предложил мне такие нагрузки, от которых я мог быстро сломаться, но выдержал. Если бы и сломался – разве это означает, что грош мне цена? Ведь эти резко возросшие нагрузки осваивали не только мои психика и воля, но и мое сердце, мои мышцы и связки. Теперь-то мы понимаем, что к высоким нагрузкам нужно подводить организм последовательно. К сожалению, наука о спортивной тренировке была в ту пору столь же далекой от нынешней, как и само время. Однако ясно и другое: Волков учил терпеть личным примером, мы тренировались бок о бок, он работал так же, как я.
Нет десятиборцев, одинаково сильных во всех видах. Я, например, больше очков набирал в спринте, барьерном беге, прыжках в длину и с шестом. Это вовсе не означает, что в тренировках им уделял больше времени и внимания. Как раз наоборот – хотя большинство спортсменов и тренеров моего (да и нынешнего) поколения считает, что нужно сосредотачиваться на развитии прежде всего своих сильных сторон, я же буквально заставлял себя любить свои «отстающие» виды программы, и это самовнушение приносило результаты.
Впрочем, буду откровенным до конца: полюбить бег на полторы тысячи метров – последний вид наших соревнований, проходящий, когда силы исчерпаны до дна, до сухого дна, – я и не пытался. Любой десятиборец меня поймет, и мне не стыдно. Полторы тысячи – это беспредельно тяжело. Тяжело с первого и до последнего метра, никакое второе дыхание здесь не открывается – не жди его, не будет. Бежишь и страдаешь, думаешь только о том, что вот еще пять шагов, еще десять, двадцать... – брошу! Все, нет больше меня, не хочу, не могу! Это уже бежишь не ты, кто-то другой переставляет твои ноги и жадно глотает воздух, которого словно и нет вовсе, но терпит все же не «другой» – терпишь ты. Так что о любви здесь речи, конечно, нет, но какое удовлетворение, какую гордость испытываешь после финиша!
Мы с Владимиром Васильевичем всегда считали, что главное в нашем деле – сбалансированность и стабильность во всем, не должно быть слабых звеньев в организме, нужно обладать устойчивой психикой, нельзя допускать скачки и перепады в спортивной форме. Пусть большинство легкоатлетов придерживается мнения, что существуют пики формы и нужно уметь подводить к ним себя. Мы исходили из того, что форма в течение всего сезона должна быть примерно одинаковой, и притом достаточно высокой – это повышает надежность спортсмена, помогает ему избегать срывов и травм. Я всегда считал, что срывы не бывают случайными, что они всегда имеют первопричину. Это были наши с Волковым принципы, мы не навязывали их другим – всяк должен познать себя сам.
Другое дело – как распоряжаться спортивной формой, наработанным запасом прочности. До сих пор не могу себе простить провала на римской Олимпиаде. Собирался побеждать, а получил всего лишь бронзовую медаль. Что же произошло? Там, в Риме, ничего неожиданного не было, все случилось несколькими месяцами раньше – в Туле, на весенних всесоюзных соревнованиях. Чувствовал себя превосходно, ну и решил установить новый мировой рекорд. Преследовал только одну цель – морально воздействовать на конкурентов, и прежде всего – на Рафера Джонсона.
Первый день прошел так, как было задумано. Соревновался азартно, даже неистово – набрал сумму, превышающую график рекорда. Начал хорошо и второй день. Подошел к прыжкам с шестом – восьмому виду, который был у меня одним из ударных. Начал излишне лихо, и вот последовала расплата: перелетев через планку, я приземлился в деревянный ящик для постановки шеста. Итог – перелом голеностопного сустава и полтора месяца в гипсе. Когда его сняли, до Игр оставался всего лишь месяц, а я еще хромал. Поехал в Рим с больной ногой, к тому же совершенно растренированный. Конечно, шансов победить Джонсона у меня не было никаких. Не могу простить себе и тренеру ту необдуманную глупость, а ведь за плечами было уже двадцать девять лет жизни и семь лет выступлений на мировой арене.
Я – не из слабонервных и тем не менее считаю, что нужно бережно относиться к своей нервной системе и «взрываться» лишь тогда, когда того требуют чрезвычайные обстоятельства, такие, какие складываются в поединках самых сильных. Я же не утерпел…
Наша самая памятная встреча с Джонсоном состоялась двумя годами раньше в Москве, на первом матче легкоатлетических сборных команд СССР и США. Незадолго до этого, выступая в Краснодаре на всесоюзных соревнованиях, я отобрал у Джонсона мировой рекорд, причем в сильную жару: в тени было тридцать восемь градусов. Так что в Москве собирался сражаться с ним по меньшей мере на равных. Зная, кто из нас в чем силен, я составил для себя твердый план: в первый день проиграть сопернику не более двухсот очков, а во второй ликвидировать разрыв и, в итоге, выиграть.
Все шло по плану, даже лучше. После первого дня я уступал Джонсону всего сто девять очков, а график своего краснодарского выступления опережал на сто семьдесят восемь.
Утром следующего дня готовился к барьерному бегу на северном легкоатлетическом ядре Лужников. В одной из пробежек незаметно для себя задел барьер – он упал, а находившийся рядом спринтер поставил его обратно. Да не точно на место, а чуть дальше. Этого я тоже не заметил – в результате, при сходе с барьера, сильно подвернул голеностопный сустав, который начал опухать на глазах.
Что делать? Отказаться от борьбы? Об этом не могло быть и речи. Более того – нельзя было подавать виду, что случилась беда. Ни Джонсону, дабы не дать ему морального преимущества, ни зрителям, которые пришли наблюдать за борьбой здоровых, крепких и уверенных в себе мужчин.
Конечно, я проиграл Джонсону, но чувствовал себя едва ли не победителем: я дотерпел, не показал слабости и отложил победу до следующего года. Журналисты писали тогда, что Джонсон значительно превосходит меня чисто физически. Обычно именно у того, кто побеждает, и находят выдающиеся физические данные, но ведь прежде, пока нынешний фаворит был в тени, эти данные мало кто замечал – таков гипноз высокого спортивного достижения.
В те дни в Москве я вспомнил свои, не слишком уверенные старты на чемпионате Европы в Берне. И остался собой недоволен. Вспомнил подавленное состояние на Олимпиаде в Мельбурне, где мне так не хватало смелости, дерзости, уверенности. И опять осудил себя. Но на московском матче, с мучительной болью в ноге закончив бег на полтора километра, я не смог поставить себе двойку. Проиграл, но, быть может, впервые родился как спортсмен. Если бы я сошел из-за травмы, подвел бы команду.
Незадолго до матча американский журнал «Спорте Иллюстрейтед» писал: «Наши ребята протанцуют джигу в берлоге у русского медведя и со смехом вернутся домой». И вот теперь был подведен окончательный счет «матча века»: 172-170 – в нашу пользу! Солнцем полнилась голова, а травмы... Что ж, травмы рано или поздно заживают.
О филадельфийском матче СССР – США 1959-го года написано много. Он снова проходил в острой борьбе – «голова в голову» – двух ведущих легкоатлетических команд мира. Причем, в условиях чудовищной жары и влажности. В историю мирового спорта вошел забег на десять километров, когда за двести метров до финиша не выдержал испытания «парилкой» и упал без чувств американец Боб Сот. Его участь едва было не разделил наш Хуберт Пярнакиви, который бежал, шагал, как-то нелепо маршировал, шатаясь из стороны в сторону, последний круг – целую вечность, но упал только за финишной чертой: потерял сознание. За этот подвиг Пярнакиви впоследствии было присвоено звание заслуженного мастера спорта СССР.
Пусть кое-кто не поймет меня, пусть спросит – нужно ли так рисковать собой, так выкладываться в спортивных состязаниях? Передо мной такой вопрос никогда не стоял, перед Хубертом – тоже (кстати, после филадельфийского матча он еще долго и успешно выступал в соревнованиях). Так понимали и понимают свой долг едва ли не все, кто надевал майку с Гербом страны Советов.
Нужно ли говорить, сколь тяжело было во время матча в Филадельфии и нам, десятиборцам. Тем не менее после первого дня я превышал график мирового рекорда на пятьдесят очков и наверняка побил бы его, если бы не тропический ливень, хлынувший во второй день. Впрочем, важней была победа – личная и командная. Жаль, что для меня она была омрачена отсутствием Рафера Джонсона: незадолго до старта он попал в автокатастрофу.
... Далеко не всегда родители, прожившие долгую и трудную жизнь в большом спорте, хотят, чтобы и дети пошли по их стопам. У меня на этот счет иное мнение: двое моих сыновей были в большом спорте, младший тоже грезил о победах.
Ну, а я в свои, к примеру, пятьдесят пять лет сохранял «боевой» вес, пробегал сто метров за двенадцать секунд, метал копье с места на пятьдесят метров. Защитил кандидатскую диссертацию, стал преподавателем Центрального института физкультуры, стал работать с молодыми легкоатлетами. И мечтал – пусть они добьются большего, пусть учтут и мой опыт, и мои ошибки, ведь без них спортивных высот не бывает. И пусть учатся быть сильнее самих себя. Неистово, самоотреченно…
Даю голову на отсечение: ни одна из множества выходящих в России желтых газет (от местного до федерального уровня), ни один телеканал (в тех же стандартах) не почтит вниманием это событие – ровно пятьдесят лет назад советский спортсмен стал лучшим атлетом планеты. Увы, теперь – иные времена, иные нравы: спортсмены – в роли рабов, которых продают и покупают, многим атлетам до лампочки – какую страну они представляют, чей флаг защищают. Псевдожурналистов – в газетах, журналах, на телевидении или радио – больше волнует, сколько стоит тот или иной, скажем, футболист или хоккеист.
Разве понять им моего давнего друга – одного из братьев Артемьевых, которые создали московский «Спартак», самого знаменитого – Петра Тимофеевича? Наш великий земляк возмущался: «Как же так – по окончании матча игроки меняются майками! Следовало бы каждого «предателя» Родины на всю оставшуюся жизнь отлучить от футбола!» Увы, нынешним футбольным маэстро не возбраняется баловаться препаратами, утолять жажду спиртным, резаться в карты, засматриваться не девиц легкого поведения. В оптимальное для них время суток. И это – при наличии трех тренеров при той же российской сборной!
Такое не могло присниться (если уж я сделал футбольное отступление) гениальному советскому тренеру (ныне у нас своих наставников нет – подавай иностранцев!), нашему земляку Гавриилу Дмитриевичу Качалину, дружина которого выиграла Олимпийские игры и Кубок Европы. Такое не мог представить рязанец Василий Кузнецов, бросивший вызов всему капиталистическому спортивному миру, для которого выше Родины ничего не было.
В каком же мы долгу перед нашими великими предшественниками! А всего-то надо – остановиться, оглянуться. И как можно – быстрее! Иначе у нас не останется времени, чтобы собрать все камни. Вернуть потерянное в окаянные девяностые годы минувшего века.