Эти три окна в угловом здании на улице Полонского для меня и сейчас словно заповедная территория. Слишком много произошло за ними, чтобы пройти мимо с молчаливым сердцем. Разные вспоминаются события. А на днях ожила в памяти такая история.
В седьмом классе я точно решил, что буду журналистом. В газете «Рязанский комсомолец» я к тому времени уже опубликовал заметку в 30 строк и преисполнился уверенности в том, что толк из меня выйдет. Оставалось научиться фотографировать. Образ журналиста с фотокамерой был вдвойне привлекателен, ласкал воображение, и я начал подумывать, кто мог бы потратить на меня какую-то часть времени, чтобы объяснить азы.
В газете «Приокская правда» прекрасный фотокор Юрий Черников разрешил попользоваться стареньким «Зенитом», лежавшим без дела в редакционном сейфе. Он же научил составлять из химикатов пленочный проявитель и заправлять пленку в кассету, а потом, отснятую, наматывать на спираль фотобачка. На дворе был 1987 год, о цифровых фотоаппаратах не то что не знали – никто не мог вообразить, что такое чудо когда-нибудь появится. И манипуляции с пленкой, растворами, фотобумагой, да еще в кромешной темноте, не говоря уж о самостоятельных расчетах выдержки и диафрагмы при съемке, были сродни священнодействию. Меня, подростка, ввели в круг посвященных.
Итак, пленку проявлять меня научили в редакции, а вот печатать учить не стали. Фотокоры – люди загруженные, возиться с учениками им было некогда, да и какой интерес я, школьник, мог для них представлять? Юрий Алексеевич Черников пообещал, что лучшие мои кадры он будет печатать сам. Но я же понимал, что так будет не всегда. Нужно самому учиться. И я отправился в кружок фотодела Дворца пионеров.
Узнал расписание, захватил камеру и постучался в белую дверь на первом этаже. Никто не открыл. Занятия в тот день не проводились. Через несколько дней отец мне сказал: «Слушай, сегодня в троллейбусе я встретил Женю Каширина. Он когда-то нам в редакцию приносил снимки. Отличный мужик. Сходи к нему в кружок на станцию юных техников, он тебя всему научит».
Еще папа мне рассказал, что к регулярному сотрудничеству с газетой Евгения Николаевича, сколько ни пытались, привлечь не смогли. Он крайне неохотно работал по заданиям, всегда вел себя как свободный художник, чем вызывал тайное восхищение у газетчиков, замотанных скучной обязаловкой.
И я пошел к Каширину. Обстановка в кружке меня сразу разочаровала. Я-то думал, что там будет все чинно, спокойно и благородно. То есть меня вместе с другими усадят за стол, спросят, что я уже умею, а что нет, наметят индивидуальную программу. Вместо тихих занятий под уютным светом красного фонаря я нашел шумную компанию ребят и девчонок, которые сновали туда-сюда, лили растворы из бутылок, трясли пленками, наполовину засвеченными от того, что не хватало терпения дождаться действия закрепителя, засовывали еще влажную пленку в увеличитель, постоянно не закрывали дверь в темную комнату, толкались, путались друг у друга под ногами, накидывали на себя черный бархат и что-то под ним делали.
Тут же стояли какие-то дяди и листали книги. Заходили дамы с кипой черно-белых фотокарточек для пересъемки. И весь этот шумный рой вился вокруг человека с изящной резиночкой на голове, придерживающей свободно свисающие волосы.
Евгений Николаевич меня поначалу удивил. Его манера общения совсем не походила на ту, что ожидаешь встретить от взрослого наставника, и уж совсем ее нельзя было назвать учительской. Мне, семикласснику типично советской школы, привычнее было услышать: «Так! Ну-ка закрыли рты и слушаем!». Или: «Сколько можно повторять одно и то же?». Вместо назидательных, повелительных интонаций я услышал мягкую речь, в которой много чего ощущалось: и игра, и шутка, и простота, с которой в общении с учителями мне еще сталкиваться не приходилось. И это немного озадачивало, дезориентировало. Казалось, что Евгений Николаевич разговаривает с тобой, как с маленьким, или того хуже – подшучивает. А ведь я не маленький, а семиклассник!
Отсутствовала серьезность – вот что мешало сразу определить границы взаимоотношений. А раз не было границ, то ты раскрывался постепенно и становился самим собой. Ну как не расслабиться в такой обстановке, когда твой наставник наивен и прост, а то и вовсе беззащитен. Бывало, кружковцы отпускали в его адрес разные незлые шуточки. По-моему, он их иногда слышал, неожиданно оказываясь в темной комнате совсем рядом, но вида не подавал и, кажется, эти проказы воспитанников его нисколько не уязвляли.
Теперь за такую простоту, чтобы ей только обладать в своем сердце, я бы отдал что угодно… Но тогда многое в поведении Евгения Николаевича забавляло, хотя это все же был добрый смех. На почве этого смеха, хочется верить, все-таки вырастали благородные цветы. Я стал ходить в его кружок.
Конечно, ко многому предстояло привыкать. Я совершенно не готов был к такому вольному подходу к фотографическим процессам. «Как же можно печатать без кадрировочной рамки?», – удивлялся я. На что Евгений Николаевич, помню, сказал: «Это может добавить художественного эффекта. Края бумаги загнутся, и выйдет что-нибудь неожиданное».
Как раз неожиданностей мне не хотелось. Ведь в газетном снимке важно другое: лаконичная композиция, хорошая контрастность и чтобы лица были отчетливо проработаны. Для Каширина такой подход был скучным. Он ценил в кадре спонтанность, художественность, и на это же нацеливал своих учеников. Ученики увлекались и даже переставали обращать внимание на такие «мелочи», как температура проявителя. Теплоту раствора нередко мерили пальцем, не отягощая творческий процесс термометром и кипятильником. Хорошо, что Евгений Николаевич составлял такие мягкие проявители, что плюс минус пять градусов при длительной проявке особой роли не играли.
«Подкинуть тебе бумаги?», – спрашивал Евгений Николаевич, когда я вставал за увеличитель. Я поражался. Так щедро разбрасываться дефицитом! К тому же снабжение детских кружков материалами всегда оставляло желать лучшего. Хорошую бумагу доставали по своим каналам. А Каширин предлагал именно хорошую.
Всех своих неугомонных воспитанников Евгений Николаевич называл «голубчиками». Никакой шум, царивший на занятиях, не мог заглушить его спокойные замечания: «Голубчик, ты так всю бумагу засветишь», «Голубчик, меньше делай экспозицию», «Голубчик, что-то ты сегодня буйный, мешаешь остальным. Надо больше думать о других».
Иногда мы всей группой выходили на пленер и наблюдали за тем, как Каширин видит то, чего другие не замечают. Причем он специально не концентрировал свое внимание, а находился «в потоке». Он вскидывал фотоаппарат и щелкал, а мы недоуменно крутили головами: что интересного тут успело произойти? Ведь, помимо внимательного взгляда, для успешной съемки нужны еще открытость миру, восприимчивость, душевная податливость. Много разных качеств. Всему этому можно было научиться, только находясь рядом с Кашириным. «Смотри, какая у девочки коса. Попробуй ее сфотографировать», – шептал мне на ухо Евгений Николаевич и чуть подталкивал. Но тут девочка отворачивалась, или уходил волшебный свет, и я пропускал бесценные мгновения. А Каширин успевал. И эта секунда выглядела, как пропасть, которая и сейчас представляется такой же невообразимо широкой.
После школы я подался в город Уфу учиться на фотокора в единственном тогда на весь СССР профессиональном училище, где давали диплом с записью «Фотокорреспондент». Через месяц получаю извещение на денежный перевод. На почте с удивлением узнаю, что отправитель – Каширин. Евгений Николаевич сделал приписку, что эти деньги собрали ребята из кружка, чтобы я смог купить фотобумагу. Однако сильно подозреваю, что всю сумму Евгений Николаевич вынул из своего кармана.
Он вообще раздавал деньги направо и налево. Иногда звонил мне и спрашивал: «Дмитрий, дорогой, не хочешь подзаработать?». В конце 80-х для школьника это было супернеобычным предложением. Я комплексовал, мне казалось, что не справлюсь со столь ответственной работой, за которую платят деньги. В итоге приходилось делать какой-то пустяк или помогать печатать фотографии. Основная нагрузка ложилась на Евгения Николаевича. Мне же потом он совал деньги как равному партнеру.
Не знаю, что бы я делал без Каширина в конце 90-х, когда остался без редакционной фотолаборатории. Пленки я еще кое-как проявлял у себя дома в ванной, а печатать фотографии шел к Евгению Николаевичу. Золотые это были времена. После шести вечера дети расходились по домам, и оставалась уже взрослая компания. Мы убирали ванночки с растворами, сдвигали столы, если нас было много. А если мало, то садились прямо под огромным увеличителем «Азов», заваривали чай, нарезали бутерброды. Когда вечер был особенно романтический, зажигали свечи.
А романтический настрой царил в этих стенах очень часто, симпатичных студенток приходило много на занятия. И, конечно, среди молодых людей завязывались отношения, перераставшие в долгие ухаживания. Надо сказать, что отношения часто складывались не без помощи Каширина. Он мог сказать мальчику, что вон та девочка проявляет к нему повышенное внимание. Мальчику становилось интересно. Не знаю, догадывалась ли о своих чувствах в тот момент сама девочка. Действительно ли Евгений Николаевич видел в двух людях затаенную, но еще не осознаваемую ими взаимную симпатию или ему только казалось, что она есть? А может быть, он не придавал особого значения этой игре и ее влиянию на чьи-то судьбы? Не знаю, правильно ли он делал. Не хочу сейчас развивать эту тему, да и такие случаи были не так уж часты, вернее, единичны. И тогда тем более не следует обобщать. Главное то, что рядом с Кашириным люди хотели быть лучше, они словно подтягивали себя до определенных нравственных величин, интуитивно чувствуя, что перед ними человек совершенно особой духовной организации.
Однажды Каширин показал мне коробку из своего архива с вырезками некоторых моих газетных публикаций. Я был обрадован и удивлен одновременно, расценив это, скорее, как знак расположения. Евгения Николаевича интересовали мои зарисовки о провинции, в которых я описывал жизнь людей и местные достопримечательности. Он советовал мне больше приводить в материалах фактов из истории, чтобы читатель мог сопоставить прошлое и настоящее. Подарил мне дореволюционный статистический справочник, где указывалось, где сколько проживало народу, сколько было мельниц, лавок и прочих хозяйственных объектов в населенных пунктах губернии. Я соглашался, но говорил, что люблю писать компактные материалы, а с местом на полосе обычно туго.
Евгений Николаевич засиживался с нами допоздна, устраивая маленькие праздники. Свет из-под матерчатого плафона в его студии на улице Полонского был для нас, как маяк, открытая форточка – как приглашение. Мы спасались там от разных бед – одиночества, мрачной ноябрьской погоды, уныния, охватившего общество в конце 90-х. Тогда не платили зарплаты, не работали заводы, все были подавлены и растеряны, президента Ельцина не ругал только ленивый, царили растащиловка и махинации с собственностью, таланты оказывались невостребованными, до специалистов никому не было дела, и только алчность властей предержащих да новых криминальных собственников создавала иллюзию какого-то движения в обществе. И наряду с этим была тихая гавань Каширина.
В его лаборатории не менялась погода, она была все такой же приветливой и доброй по отношению к творческим людям. И казалось, что так будет долго-долго, всегда. Знали ли мы, могли разве предположить, что уже начался отсчет последнего десятилетия фотостудии ГСЮТ?
Что наступит 2006 год, и станцию юных техников разделят на части, и кружки отправят по разным адресам.
Что смертельно больной Евгений Николаевич, перенесший тяжелую операцию, будет на себе вытаскивать столы, увеличители, папки с архивами и загружать их в грузовик. Помещение же в городском Дворце творчества к тому времени не было готово.
Разве могли мы думать тогда, что лишимся этого уюта, без которого и город покажется нам холоднее. Нашему творческому сообществу уже был уготован финал, который стал неотвратим с болезнью Евгения Николаевича.
Но я думаю, что он меньше всего желал бы, чтобы после его ухода сгустилась грусть и тяжелая печаль нас точила. Он просто добавил нам какое-то важное знание о мире, о том, как все устроено. И сколько бы ни выпадало нам испытаний, все же материальной видимостью этот мир не ограничивается, ведь мы же ясно видели это на снимках Евгения Каширина. Его фотопоэзия перешла в нас. Он был мастером не от мира сего, потому что работал с самой тонкой субстанцией – светом. И успел сказать нам все, что хотел. А мы услышали.