Я никогда не видела Ивана Юдаевича Швецова. Только на редких фотографиях. Но вот сижу и слушаю его глуховатый голос, по-волжски певучую речь в магнитофонной записи, сделанной сыном Владимиром Ивановичем Швецовым более 40 лет назад, в июне 1974 года.
Полторы кассеты разговора отца и сына о войне, настолько трудного и откровенного, что сын, известный журналист, так и не решился опубликовать его. Даже не расшифровал. Я, когда вставляла кассеты в диктофон, больше всего опасалась, что запись размагнитилась или лента оборвется. Но все обошлось. Думаю, время пришло опубликовать хотя бы кусочки из этой записи.
Сначала несколько строк о нашем герое. Иван Юдаевич Швецов, колхозный бригадир, штукатур-маляр, плотник. Родился в 1903 году. В начале 30– х, во время голода в Поволжье, вместе с семьей перебрался в Коломну на строительство тепловозостроительного завода. Стал передовиком производства, за что в 1940 году был направлен на отдых в Крым, в санаторий имени Горького, о чем свидетельствует сохранившаяся парадная фотография.
Война застала семью Швецовых с четырьмя детьми в Коломне. И когда немец начал бомбить город, Иван Швецов смог запихать свое семейство в вагон и отвезти на родину в эвакуацию. На фронт его, 38-летнего, призывал Алексеевский райвоенкомат Куйбышевской области. В тылу его долго обучали обращению со станковым пулеметом «Максим». Выживаемость пулеметчика на фронте минимальная. Станковый пулемет – это главная огневая точка пехотной передовой, выдвигавшаяся на максимальную близость к врагу на самых прорывных участках. И враг старался засечь ее и немедленно подавить. Стоило дать хотя бы одну очередь, как пулеметное гнездо сразу же накрывалось минометным огнем. За два года на фронте Иван Швецов был ранен четыре раза и в госпиталях провел времени не меньше, чем в боях.
Кто не был, не поверит…
Он не помнит, где начинал воевать. Скорее всего, в 1942-м, где-то ближе к Украине:
В Белоруссии или на Украине мы на занятия пришли, а поутру– уже наступление. Как раз командира отделения у нас там ранило, я остался за него. Двенадцать часов мы бились за это село и половину села взяли. Вошли в это село, в плен взяли пацана – немца в пилотке, сапогах, замерз… Мы его в плен взяли. Командир батальона говорит:
– Давайте на этом закончим. Мы утром их выбьем.
Остались тут. Половина села наша, половина – их. И только расположились, честь по чести, у нас восемь пулеметов было, мы их установили и ждем команды. К нам приехала кухня, мы поели супа горохового. Мы ждали немца оттуда, а он как начал садить по нам с другой стороны. Все помешалось, кислое с пресным, мы и пулеметы не успели развернуть. И вот как раз меня в руку ранило.
Тогда осколок попал в кисть левой руки, не повредив костей, но пересек две ниточки нервов. Два пальца, указательный и средний, окостенели, стали неподвижными. Но это не мешало пулеметчику давить на гашетку, и он снова – на фронте.
А ранило всерьез его впервые чуть позже, запомнилось название села под Орлом – Русский Брод, куда он попал в госпиталь. Но прежде были бои:
Мы долго по лесу ходили. Заблудились и не знаем, куда выйти. Наконец вышли на край леса. Команда: окопаться, а стрелять, боже упаси. Командир мне:
– Что ты, с рукой раненой?
– Рука у меня не годится. Неживая.
– А правая?
– Правая работает.
– Я тебе дам помощника, пацана. Он окоп и тебе выроет, и себе.
Смеркаться стало. Дали команду на краю леса окопаться и никуда не ходить. Пацан окоп роет. Выроет на два штыка, а там вода. Веток туда набросали. Только мы туда, в этот окоп, глядь, немецкие танки на нас прут. Пулемет мой со мной. Приказали: стрелять, боже избавь. Лесочек жиденький. Они нас сомнут сейчас. Шумлю ПТРовцам:
– Бейте!
Они кричат:
– Бейте!
Как я левой рукой саданул из своего пулемета по ним. ПТР – бух! Бух! Атаку отбили. На утро из леса вышел командир роты:
– Кто первый стрелял?
Все молчат. Так молчком и отстоялись. А так был бы мне капут. Я первый стрелял из пулемета станкового. Танк подошел вплотную. Знаешь, какая броня была. ПТР тюкнул, а они все ползут, все ползут. Подошли, чуть ли не в десяти метрах от нас. Волос на голове дыбом встал. Утекать в лес дальше не разрешают. Мы одни тут. Кто там не был, может, и не поверит, а кто был, тот и не расскажет…
Опять я виноват!
Госпитали – это отдельная тема повествования солдата. Как они, раненые, добирались до медсанбата пешком, как их не кормили в дороге, потому что нечем было кормить. Вот приходит поезд с ранеными в Тулу, сразу всех в госпиталь не отправляют. Приходится ждать на станции. А есть так хочется… Пошел солдат Швецов в один дом рядом со станцией, в другой. В одном доме такой же, как он, солдат в горнице сидит. А хлеба в доме нет, и хозяйка говорит:
– Нет ни кусочка. Вон сынишка в отпуск пришел, покормить нечем.
Семь дворов обошел. Нет ничего. Думаю, дай зайду в восьмой. Если нет, вернусь в вагон. Захожу в дом, спрашиваю:
– Нет ли хлебца, хозяйка?
– Нету.
Повернулся выходить. А девчонка маленькая говорит:
– Мам, что же ты ему отказала? У нас же есть хлеб.
– Вернись, солдат.
И дала мне целую буханку хлеба. Как ты об этом расскажешь?
Действительно, как? Тула, первой военной зимой не сдавшаяся врагу, и через год голодает. Так же, наверное, как и весь тыл. И эта женщина, которой стало неловко перед ребенком, все же дала солдату хлеб, который для ребенка же и берегла.
В Туле, в госпиталях, Иван Швецов был дважды. В одном из них, на Косой Горе, его чуть не схоронили – не потому, что ранение было тяжелым. Он чуть не умер от тифа, чуть не сгорел в лихорадке.
Привезли нас в госпиталь на Косую Гору. Домохозяйки все дежурили возле раненых. Я там заболел, температура до 42 градусов. Одного в какой-то барак положили, тифозный. Бился я там, бился. Пришла в палату одна гражданка. А у меня на тумбочке лежит все, что давали. Она спрашивает:
– Это что за безобразие? Раненый ничего не пьет, не ест.
Я лежу, от меня пышет жаром. Она подошла:
– В чем дело?
Я говорю:
– Ничего не хочу есть. Температура у меня.
– Надо есть. Как-нибудь, но надо есть.
Сажают меня к стене, она берет ложку и ко мне:
– Глотай.
Я глотаю, она мне дает, я опять глотаю. Потом компот.
– Теперь еще полежи маленько, потом я приду.
Меня там еще держали из-за температуры. Вынуждены были в Тулу отвезти. Лошадь запрягли, положили меня, повезли. Тряско очень. Я в бедро был раненный. Рана дорогой прорвалась, и температура ушла. В Тулу приехали – температура нормальная. Опять я виноват!
Я здоровый мужик, а кормежки не хватает. Я сделался как скелет. Врач пришел:
– Что делать с тобой, не знаю. Ложки можешь мыть?
– Могу.
Вот я там и мыл ложки. Хлеба и супа хватало. И пошло мое дело. Сколько я там был, не помню. Послали меня опять на войну. И я попер на войну.
Я ничего не боюсь…
Я специально сохранила манеру говорить, интонацию и «неправильные» словечки Ивана Швецова. Солдаты не умели очень красиво, правильно рассказывать о войне. И, может быть, в этой скупой, немногословной речи – истина.
Последний раз Ивана Швецова, дядю Ваню, как его звали молодые бойцы, ранило в ногу под белорусским городом Мозырь в 1944 году:
Там мне по ноге и ахнули. Вот где я муки принял ночью. Стрельба прекратилась. Мы одну деревню брали-брали – не взяли. Он восемь рот у нас уложил. Всех поколотил. Мы остались трое живы. В деревню вошли, может, найдем чего поесть. Есть, терпенья нет, хочется. Мы ж голодные все время воевали. Только проговорили, немцы на нас. Залегли все трое от осколков. Одного насмерть убили, меня в ногу, третий убег от нас. Я остался один. Ночь, темнота в болотах. Попробовал встать – упал, и так до трех раз. Пулемет бросил, ползу по болоту, попалась винтовка. Взял. Зима, январь месяц. Один валенок полон крови, другой полон воды. Ползу по кочкам. Слышу – бормочут. Свои или немцы? Ползу ближе. Нет, наши. Говорю:
– Спасите меня.
Его спасли. Молоденький солдатик не мог его, здорового мужика, до медсанбата дотащить. Дядя Ваня одной рукой оперся на винтовку, под другую его подхватил парнишка. Кое-как довел до реки. Переправлялись ползком по хрупкому льду, как учили: грудью – локтями льда не касаясь. Потом они долго шли до санчасти. Но и там спасенья нет. Немец бьет и бьет по санчасти дальнобойными. На утро встали, выбрались на улицу: вокруг деревни горы трупов. Подогнали к медсанбату лошадей с фургонами. Возница, тоже молоденький, кое-как положил их двоих на телегу, а с лошадью совладать не может. А им нужно проскочить через полянку, по которой стреляют. И тогда раненый Иван Швецов берет у парнишки кнут, коротко приказав: «Уйди». Он умел заставить лошадь слушаться – в степи вырос. Они проскочили ту полянку живыми.
На этот раз его отправили в госпиталь в Брянск. Там пулеметчика Швецова поджидала другая беда:
Три месяца я отлежал в Брянске, и никак мою рану не залечат.. Вызывают меня к хирургу. Медсестра говорит:
– Ногу хотят тебе отнимать.
Я отказываюсь
– Я четвертый раз раненный, ничего не боюсь.
Хирург мне говорит:
– Выпишем тебя, пошлем на передовую.
Выписал меня из госпиталя, отправили в другой госпиталь для выздоравливающих. За городом. Врач там меня посмотрела, и отправили меня в Вольск. Четыре месяца я отлежал. Орлов, хирург, говорит:
– Мы эту рану не залечим. Придется тебе домой ехать.
И повезли меня по Волге на пароходе.
Так для Ивана Швецова окончилась война. Окончилась ли? Он вернулся домой с незаживающей раной. Она мучила его всю оставшуюся жизнь, до 1976 года, когда Ивана Швецова не стало. Боевых наград у него не было. Только две юбилейные медали к 20-летию и к 30-летию Победы. Одна – как фронтовику, другая – как труженику тыла. Солдат Иван Швецов после демобилизации успел со своей раненой ногой поработать в колхозе бригадиром. Потом много лет плотничал.
Сын, Владимир Иванович Швецов, так и не решился написать об отце. Будто бы чувствовал, что о чем-то главном не расспросил его. Теперь эти «солдатские мемуары» откладывать некуда. Время пришло опубликовать их. Чтобы прочитала их моя дочь Мария – внучка Ивана Юдаевича Швецова.
Свою главу в летопись Победы
написала первый заместитель главного редактора
Ирина Сизова