Старые, выщербленные полы – одна-две плитки на квадратный метр бетона. Лестничные ступени, уже начавшие стираться от тысяч шагов. Специфический запах хлорки, лекарств, несвежего белья – всего того, чем пахнет старость... В коридор из палат доносятся приглушенные звуки радио и телевизоров. Вдруг их перебивает чья-то не в меру веселая, настойчивая песенка. После двух, трех, пяти минут, вслушиваясь в слова, наконец понимаешь: поет психически больной человек.
С того летнего дня, когда я впервые оказалась в доме-интернате, этот сон периодически повторяется. Сон ли? Они приходят порой и не во сне, просто встают в памяти перед глазами разумные, ясные, живые взгляды. Отзывчивые на шутку и на сочувствие – на любой знак внимания, любую частичку тепла.
«Вы Нина Ивановна? Мы вам подарочек хотели передать». Бабушка, у которой давно отказали ноги, сидит в подушках с поникшим взглядом. Ждет санитарку, чтобы та положила ее обратно в постель. При появлении гостей глаза поднимаются и зажигаются таким осмысленным, пронзительным, слезным взглядом, который обжигает все внутри. Бабушка, милая, где твои родные, кто мог бы обнять, погладить морщинистую руку, со смирением вынести за тобой горшок, подкатить к окну на инвалидной коляске?.. Работала всю жизнь как ломовая лошадь, а потом подстерегла немощь, испугавшая детей.
Важные, откормленные гуси и утки вышагивают прямо напротив окна деда Андрея, развлекают своим «гагаканьем». Сейчас еще скучно, вот было время – ходили две стаи. Когда начнут ссориться – настоящая потеха. «А так – что за жизнь, – бросает он отчаянно. – Условия-то нормальные. Но это не жизнь, а существование…». То ли дело – бывшие годы службы в разных концах страны, море за окнами, богатые дичью леса, огромные просторы, где на много километров вокруг – он один. А сейчас от былого приволья – несколько квадратных метров палаты. Медленно, медленно тянутся дни, плотным коконом обматывают минуты. Хорошо, что хотя бы темнеет рано, а то летом день за окном все никак не хотел заканчиваться. Одно спасение – телевизор, да там одни убийства, а врачи из-за сердца запретили их смотреть. Ведь после последнего приступа выжил чудом.
Рядом в комнате – бывший офицер, там – тракторист, там – учитель. А есть и еще совсем молодой парень, которому нет и сорока. Перед лицом несчастья, предательства, одиночества все равны. Все слезы давно выплаканы, грехи исповеданы, позабывшие дети и внуки прощены, судьба принята. Остается только ждать завтраков и обедов, банного дня, пенсии, особенно счастливым – весточку из дома, бороться с болью да перебирать прошлое на посиделках с соседями.
Тяжелое забытье не хочет выпускать из плена. Дама пенсионного возраста, живущая вместе с дочкой и зятем как за каменной стеной, подводя губы, искренне изумляется: «Ну и что – дом-интернат? Ведь там у них все есть, государство все дает, они ни в чем не нуждаются».
…Когда я была ребенком, старость казалась мне, наряду с детством, одной из самых лучших пор жизни. Подумайте сами: ребенок пусть и беззаботен, но ему много чего запрещено, он не самостоятелен, не может делать, что хочет. А разве хорош родительский возраст? Куча забот по хозяйству, да еще какая-то работа, куда надо уходить на целую вечность, с утра и до вечера, сколько ты ни упрашивай родителей пропустить хотя бы денек. И только бабушка – совершенно свободная, адекватная, понимающая. У нее нет сумасшедших дел, по первой просьбе она готова рассказать тебе сказку, полдня потратить на уговоры съесть тарелку супа, накупить втайне от родителей всяких вкусностей при походе в магазин и даже подурачиться, согласившись на игру в доктора и пациента. Словом, мировой человек, с такими грех не дружить…
А чем взрослее делаюсь я, а старше она, тем трогательнее ее забота о нас и ее с каждым годом подкрадывающаяся все ближе беспомощность. Сколько же тепла еще можно отдать в ответ! Оно обязательно найдется, откуда ни возьмись окажется в сердце, которое – тут делаешь вновь давно позабытое открытие – еще вовсе не умерло и способно забыть о себе и разделить чужую радость и боль.