Однажды моя подруга и коллега по работе позвала меня на выходные в село Можары, где жила ее родня.
– Село – старинное, колоритное. Тебе будет интересно.
С нами в вояж отправился и ее сын Саня. Это теперь его называют Александр и по отчеству, ибо, несмотря на молодость, он уже персона – ученый-биолог, ездит по стране и недавно подписывал какие-то деловые соглашения с китайцами. А тогда это был двенадцатилетний отрок, правда, уже в ту пору – знаток в области флоры и фауны.
И вот мы в Можарах. Идем по селу, и каждый встречный здоровается с нами. Таков здешний обычай.
Но вдруг на пути встречается нечто непонятное. Гуси? Нет, гусей я знаю, как и уток, и прочих кур, даже индюков – этих павлинов русской деревни. Но тут – невесть кто. Туловищем – как бы утки, шеями – как бы индюки…
– Это кто ж такие? – удивилась я и была услышана сидящими на бревнах мужиками.
– Это такие собаки, – сказал один из них, а остальные засмеялись.
То ли обидеться, то ли как?
– Шутка юмора, – сказал другой, и опять смех. Мне тоже сделалось весело.
– Может, индоутки? – предположил Саня, и мужики с явным удовольствием поддержали его. И никто ни на кого не обиделся. А зачем?
Мы движемся по улице дальше. Из проулка вынырнул исчезнувший было Саня, но уже с ватагой иванушек, гаврошей, томсойеров – словом, мальчишек, которые во всех землях и во все времена одинаковы.
– Идите сюда! – закричал Саня. – Тут такое чудо!
Возле дома у палисадника лежала огромная – таких не бывает! – хавронья, подле которой стоял хозяин и тщетно уговаривал ее подняться.
– Чего это она? – спрашиваем.
– Игнорирует, – сказал хозяин хавроньи и вздохнул.
И всем опять стало весело.
А мы пошли дальше, к Колтыревым – Ольге Дмитриевне и Сергею Ефимовичу, которых моя подруга называла по-родственному – тетя Оля, дядя Сережа. В здешних краях, рассказывала она, это люди заметные. Тетя Оля всю жизнь работает на почте телеграфисткой, фронтовичка. Дядя Сережа тоже шел по войне, восстанавливая разгромленные немцем железнодорожные пути.
После войны работал на Можарском лесокомбинате. Мастер на все руки. И еще талантливый музыкант, причем может играть на разных инструментах – баян, домра, мандолина, ударные, труба…
У Колтыревых уже был накрыт стол. Скатерть, фарфоровый сервиз, который, судя по пустой полочке в буфете, извлечен оттуда, так сказать, по случаю. Блюдо с пирожками, блинчики.
Велась неторопливая беседа – о жизни, о детях, о работе, о войне, о послевоенных трудностях… Тетя Оля вернулась домой в 45-м, дядя Сережа – в 47-м. Вскоре поженились.
– Вот так и живем, трудимся, – сказал дядя Сережа. – Гостям всегда рады. Приезжайте… Помните – улица Почтовая…
– Известно, Сергей Ефимович, что вы увлекаетесь музыкой, – вклинилась я в его рассказ.
Он замолчал, потом встал и вышел из комнаты. Чем же я его обидела? Но тетя Оля продолжала спокойно беседовать с нами и уговаривать Саню съесть хотя бы еще один пирожок –из уважения.
И тут открывается дверь и появляется дядя Сережа. В белоснежной отглаженной рубашке, при галстуке. С аккордеоном в руках. Он, деревенский житель, не отягощенный светским этикетом и художественным образованием, понимал, что музыкальный инструмент требует особого уважения к себе со стороны того, кто взял его в руки, что музыка должна жить в соответствующей ее природе эстетической ауре. А это, кстати, не всякому, даже профессионалу, дано.
Но интересно, как это может увязаться с традиционным «репертуаром» сельских застолий, с разудалыми «Хазбулатом», «Шумел камыш…»? Хотя, справедливости ради, скажем: тот же «Камыш», если вслушаться, вдуматься, – прекрасный лирический романс. Так и трактовал эту песню умный Иосиф Кобзон в одном из своих концертов.
Но что же будет здесь и сейчас?
В комнате сделалось совсем тихо. Потом тишину стала заполнять сначала осторожно, а после все увереннее мелодия старого танго. Без слов. Только аккордеон. Только мотив.
Но мне сразу вспомнились и слова, французские: «Иль пле сюр ля рутэ», и дословный перевод: «Дождь идет на дорогу»… Я танцевала это танго еще школьницей – в нашем дворе, где каждый вечер играла радиола и крутили пластинки, которые привезли вернувшиеся с войны победители и которые звучали все послевоенное десятилетие. Двор наш превращался в танцплощадку, и каждый вечер приходил к нам мальчик из соседнего дома. «Разрешите пригласить…» Это – всегда мне. Двигались под музыку пары. Было очень красиво. И немножко грустно.
Может, оттого, что из окон смотрели на нас женщины – те, которым не с кем было танцевать. Солдатские вдовы. Как моя мама. Наверное, и в деревне, пусть чуть иначе, но, по сути, было то же самое. У поэта Евгения Маркина есть пронзительные строки:
Пожилые доярки
В новом клубе
Танцуют друг
с дружкой…
Может быть, и они слушали это «Иль пле сюр ля рутэ»…
Аккордеон дяди Сережи рождал звуки, которые бередили душу. Даже Саня перестал листать какую-то обнаруженную им на подоконнике книжицу. Лицо у аккордеониста сделалось задумчивым и отрешенным. Сидевшая напротив музыканта женщина не сводила с него глаз, подернутых дымкой воспоминаний.
За окном дышало покоем русское село, в комнате звучало старое танго, и никакой несовместимости в этом не было. Чувствовалось, что исполняемая музыкантом мелодия не чужая для него. Он слышал ее, может в Румынии, а может, в Венгрии, а, может, в Польше… Он ведь пол-Европы по-пластунски…
Тетя Оля и дядя Сережа ушли из родного села еще по-настоящему не оперившимися. Вернулись в родные края познавшими цену жизни. Это и помогло вынести все послевоенные невзгоды, сохранить порядочность, духовную цельность. И ненавязчиво влиять на сохранение особой атмосферы сельской жизни, доброжелательной к человеку.
Я эту атмосферу почувствовала, хотя была в Можарах всего ничего. Но ведь запомнились и мужики, подшутившие над моим наивом в вопросе о пернатых, и Санины деревенские приятели, и забавный хозяин упрямой хавроньи.
Говорят, сейчас в Можарах много пришлого народа. Какой тон он будет задавать?
Тетя Оля и дядя Сережа и тысячи таких, как они, свершили то, что сделало каждого из них личностью исторической. Но их становится все меньше. И это с беспощадной очевидностью продемонстрировал год 65-летия Победы. Ветеранские ряды поредели. Осознаешь: неизбежно наступит время, когда останется только память. Но она вселяет надежду: человек не уйдет, не исчезнет бесследно, если эту память беречь. Твердо и трепетно – вот ведь какой сплав. Беречь мраморным монументом и звездочкой на деревенской избе… Беречь торжественной ораторией в концертном зале и полевым цветком у рамочки со старым военным фотоснимком… Беречь бесхитростным рассказом на скамейке у дома: так, мол, и так, жили здесь те-то и те-то, участники войны, достойные люди. И, наверное, проходя мимо такого дома, человек попридержит шаг, попритихнет в разговоре. По крайнее мере, хочется в это верить.
Официальная, государственная память – это прекрасно. Но есть еще и память личная, без которой вся земная жизнь и все, в ней свершенное, теряет смысл.
Ольги Дмитриевны и Сергея Ефимовича уже нет с нами. Но в памяти моей вот они – живые! Стоят на крыльце. Тетя Оля машет нам вслед рукой, а дядя Сережа напутствует:
– Помните – улица Почтовая!..