Взбунтовавшийся атом

№27 (5932) от 16 апреля 2021

Бег в свинцовом скафандре.

35 лет назад, 26 апреля, в 1 час 24 минуты, на четвертом энергоблоке Чернобыльской АЭС произошла самая крупная за всю историю атомной энергетики техногенная катастрофа.

В самом начале ликвидации последствий чернобыльской катастрофы ликвидаторы даже не были проинформированы о последствиях радиационного облучения. Некоторые не представляли себе реальную угрозу.
– Замерив уровень радиации в одной из палаток, мы обнаружили повышенный фон радиации. Один из ликвидаторов принес со станции кусок свинца, чтобы увезти его домой и переплавить на грузила для рыбной ловли. А до отъезда из «зоны» припрятал рядом с кроватью. Еще бы несколько ночей такого соседства, и половину проживающих в палатке пришлось бы госпитализировать, – рассказывает Владимир Тарасов, кавалер ордена Мужества, получивший дозу радиации 20 рентген.
Бывало, что местные жители обходили посты заграждения извилистыми тропами, садились на электрички и отправлялись торговать на базары.
– Вот тогда и родилась горькая шутка – мирный атом в каждую квартиру, – вспоминает Валентин Евкин, выполнявший работы по дезактивации зараженной территории, кавалер ордена Мужества. – Когда я приехал на станцию, военных радиологов практически не было. Помню, комбриг сказал: «Наконец-то у нас появился профессионал». Оказалось, что на всю бригаду самым грамотным специалистом по радиации был врач-рентгенолог, которого я и заменил. Буквально в ультимативной форме пришлось требовать положенное количество дозиметров, соблюдение режимов работы в активной зоне и системы учета полученных доз, – рассказывает В. Евкин.
– Мне было 28 лет, что я знал о радиации? – вздыхает Анатолий Панкратов, строивший железнодорожные пути к разрушенному взрывом энергоблоку, кавалер ордена Мужества. – Нас везли на машине, всех людей уже выселили, безмолвие и пустота. На гнездах застыли аисты. Тишину нарушали только военные грузовики. И тут я ощутил душевную тревогу.
– Батальон стоит на поверке, и все подкашливают. Командир объясняет: это вы кашляете не потому, что накурились. Так действует радиация на организм. Препаратов нам не давали, хотя питание было хорошим. Что могли – то делали. В качестве питья привозили газированную воду, в том числе «Фанту» и «Пепси-колу», – говорит Николай Конев, который провел в 30-километровой зоне отчуждения три месяца и награжден орденом Мужества. – Кому-то надо было на эту станцию идти, если бы один убежал, другой отказался – что бы было со всеми нами? – заявляет с мужицкой прямотой бывший фрезеровщик завода «Красное знамя». Сначала их батальон строил защитные фильтрационные дамбы вокруг станции, чтобы зараженная вода не отравила реки.
– Приходит телефонограмма: направить батальон на очистку крыши энергоблока. Значит, под нами будет тот самый разрушенный реактор. Построили личный состав. Спрашивают: «Добровольцы есть?» Все молчат. Командир говорит: «Нет добровольцев – пойдете добровольно-принудительно». – Вспоминает Николай Конев.
– Долго поднимались под крышу станции. Свинцовая и резиновая экипировка весила не меньше 40 килограммов. Заходим в комнату – стоит монитор с плохим черно-белым изображением. Нам показывают, что нужно успеть сделать за 45 секунд, больше на крыше находиться нельзя, опасность смертельная. Радиоуправляемые японские агрегаты не выдержали. Всю электронику у них повыбивало. Последняя надежда – на людей, то есть нас. Звучит сирена, и мы выходим на крышу. Времени так мало, что в свинцовом скафандре успеваю только добежать до куска графитового стержня, прилетевшего из недр реактора, а нужно уже поворачивать назад. Цепляю его лопатой, помогаю рукой. Размахиваюсь и отправляю содержимое ведра вниз, в тот провал, который спешно заделывается с земли и с воздуха такими же, как мы, ликвидаторами. Бежим назад, в укрытие. Прапорщик сзади, чтобы на случай падения кого-то из нас под тяжестью экипировки помочь встать на ноги. Каждая лишняя секунда в радиационном поле такой мощности – это невосполнимые потери жизненных сил. Меньше чем за минуту я получил 18 рентген. Ночью начались головные боли, стало тошнить. В июле 1986 года я приехал на станцию, а в октябре вернулся в Рязань уже потенциальным инвалидом. Вторую группу мне дали в 1996-м, до этого еще десять лет успел проработать на заводе.
– В Рязани, дома, начались такие боли, что думал – не выберусь. Отвернешься к стене, стиснешь зубы и стонешь про себя. Благодаря Людмиле, супруге моей, еще живу, – говорит Анатолий Панкратов. – Стал внушать себе, что надо выкарабкиваться, надо жить. Дал себе установку и терпишь. Даже инфаркт меня не сломил. Пусть мы просвечены насквозь этими рентгенами, а поддаваться нельзя. На свадьбе внучки хочется еще погулять. А знаешь, как горько и обидно бывает! Приходишь к другу, такому же чернобыльцу, а он: «Толя, пожить бы еще… Живот болит. Квартира есть, машина есть, пенсия, а зачем все это?» И через месяц он уходит. Живешь уже не только за себя, но и за друга.

Продолжение – в одном из следующих номеров.

Димитрий Соколов
Фото Димитрия Соколова и из архива «Союз «Чернобыль»