Журналистка

№62 (5866) от 14 августа 2020

Кто-то утверждает, что не нужно искать в жизни смысл. Что нужно просто расслабиться и жить

Но я его ищу. И он есть. Не в деньгах. Уверена, с этим никто не будет спорить. Не в работе. Она заканчивается рано или поздно. В людях. Только в людях и в том, что мы им даем. Или они нам? В любом случае это взаимосвязано.

Сегодня мы все переживаем новый этап в жизни, связанный
с прочно поселившимся в нас страшным вирусом. Учимся по-новому общаться, по-новому работать. Учимся ценить недооцененное ранее. Я несколько лет назад тоже столкнулась с вирусом, не менее опасным. Туберкулезом. И выстояла. И сегодня действительно с благодарностью вспоминаю тот страшный этап, который стал для меня определяющим в жизни.

ДЯДЯ САША
Фамилию его я так и не узнала. Но он был первым, кто меня встретил в диспансере Волочка.
– Журналистка, что ли?
И протянул руку. Конечно же, я опешила. Мужчина пожилого возраста. Само собой – спортивные штаны и футболка, тапочки. Ну а как еще ходят в медучреждении, где проводят пять дней в неделю из почти года жизни? И короткая посеребренная сединой стрижка (позже он расскажет, что сам стрижется, машинкой, да и всех желающих тоже «окучивает», конечно же, бесплатно). И глаза с прищуром. Острый, очень цепкий, но добрый взгляд.
И руку он протянул так же – цепко, стремительно быстро и как-то по-простому, дружески. И не откажешь ведь. Хотя фифа я была еще та, да и сейчас осталась – вопросы приватности всегда были для меня важны, очень сложно позволяю незнакомым людям брать меня за руку или хлопать по плечу. Не чванство, нет. Не брезгливость (хотя в данном заведении поначалу ее все включают). Скорее нелюбовь к панибратству и стойкое жизненное желание быть рядом только с теми, кто действительно близок.
Протянула в ответ свою. Крепко пожали и легко отпустили. И я так и осталась стоять, глядя ему в глаза. А он легко рассказывал мне про диспансер, про моих будущих сопалатниц, которых уже не один месяц знает, про начальника и врачей с медсестрами. Бегло-шутливо, без издевки. Впечатление создавалось такое, что он здесь не лечится, не мучится, как я в данный момент, неизвестностью, боязнью за родных и друзей, безбудущностью, а просто живет, наслаждаясь тем, что вокруг. И принимает как данность. И это будет единственный в моем больничном опыте подобный человек (чуть не написала «персонаж», хотя какой уж дядя Саша персонаж, персона – да! Человек – в точку!) И первый человек после темного и страшного пребывания в головном корпусе в Твери, где я две недели тихо уходила в минус, с дыркой в легком, высочайшей температурой, животным страхом от увиденного и непониманием, есть ли у меня завтра. Именно он внесет в мою испуганную душу надежду, что все еще образуется, что и после такого диагноза можно и нужно жить, жить счастливо и открыто.
Видеться с ним будем нечасто. Я в своей палате, среди троих молодых девчонок. Он – в своей. Забегать будет лишь по вечерам, весь день где-то пропадая. И это при том, что режим в учреждении закрытый. Здесь свободный выход лишь тем, кто выписывается, и тем, кто покидает эти стены вперед ногами.
– Ты, что ли, стульчак купила, Катька? – обращаться ко мне он будет исключительно на «ты», причем звать так, как бабушка в детстве именовала. – Ну ты и чудила! Отломают и сопрут, зря деньги тратила только. Видишь же, контингент разный, вся вторая половина нашего этажа – хроники, и по болезни, и в прямом смысле. Загонят за десятку и выжрут. Вот и все твои траты.
– Пусть, мне не жалко. А вдруг приживется? – я все семь месяцев пребывания в разных отделениях областного противотуберкулезного диспансера старательно буду пытаться создать уют. Тащить цветы в палату и в коридор, покупать жидкое мыло для рук в общие умывальники, требовать стирки штор и ежемесячной обработки всех помещений.
– Тут накануне твоего приезда фурор был, – засмеется дядя Саша, когда в один из вечеров будем сидеть в коридоре с чашками чая в руках. – Девчонки поди рассказывали? Всех из палаты выселили, метры перемерили, посчитали, что больше четверых класть по нормативам нельзя. Два дня наши санитарки отмывали-хлорили от потолка до пола, а мы все удивлялись ходили. Думали, что за акулу пера привезут, – и подмигнет как-то по-детски. Эта его способность так сходиться с людьми будет меня все время удивлять. По любому вопросу к нему будут обращаться и медсестры, и санитарки, и больные. Когда нужно будет организовать субботник, а часть выздоравливающих откажется, к нему обратится главврач. И дядя Саша как-то быстро – кого шутками, кого взглядом – убедит.
Это уже после его выписки я узнаю, почему он такой живуче-оптимистичный. Рецидивистом дядя Саша окажется. С большим стажем. В тюрьме и туберкулез подхватит. Выйдет, женится на молодой красавице. За полгода вылечится, потому что стимул будет – грудной ребенок. Шабашить будет по-черному. Мы с ним еще пару раз встретимся. В Твери. Он сам меня разыщет, чтобы приветы от девчонок передать. Я буду лежать во Власьево, а он там же дачи будет строить. Как всегда, веселый, оптимистичный, добрый. Одним словом – дядя Саша.

ЗАХАРОВНА
С вопросами гигиены, санитарии и прочего в этом медучреждении, конечно, будет строго. Хлоркой усыпано все – дешево и сердито. Частые уборки и постоянный ультрафиолет, убивающий все живое. Бесконечное проветривание. Но это в Волочке.
В центральном корпусе в Твери, где я проведу две первые недели своей «болезной» жизни, уборка палаты будет делом тех, кто лежит в этой самой палате. Пока не способен встать с кровати – лежи, отдыхай. Как только пошел – считай, включен в список дежурства. В туалет здесь можно будет ходить только по ночам и парами – это я усвою не со слов соседок по палате, а лишь наступив на грабли лично, как только обнаружу там пациентку-цыганку, вкалывающую себе очередную дозу, сидя прямо на полу, в луже мочи. И в столовой я побываю всего лишь раз. Замасленная посуда, отвратительный запах и упавшая на грязный пол молодая пациентка диспансера (новые таблетки вызовут именно такой эффект) надолго отобьют во мне охоту к еде. Волочек в плане чистоты покажется просто раем. В этом отделении наводить порядок будут очень ответственные немолодые дамы, работающие здесь либо ради ранней пенсии, либо по причине близкого проживания к отделению. Тон задаст Захаровна. Как раз из таких. И живет поблизости, и на работу эту перешла ради того, чтобы пораньше выйти на пенсию. Да и доплаты хоть и мизерные, а есть.
Именно она и будет держать на своих хрупких плечах планку чистоты.
– Ты цветы из палаты выноси, чтобы под ультрафиолетом не сгорели, – в прокуренном голосе не совет и уж далеко не просьба, а жесткое указание, не терпящее возражений.
Здесь все будут на «ты». Когда за месяц пара-тройка пациентов уходит на тот свет – не до сантиментов. А санитарки вообще народ прямолинейный. В нашем отделении их будет всего две. Захаровна и Ольга Борисовна. Обе молчаливые, но спуску от них не жди. Особенно от Захаровны. Сиплый низкий голос, небольшой росточек, короткая стрижка, морщинистое лицо, внутри – вечный двигатель. Разве что на перекуре ее застанешь без дела. И постоянная забота о пациентах. Кому белье напомнит сменить. Кому второе одеяло принесет. Кого насильно гулять отправит:
– Чего залежался-то, Саныч? Дуй воздуха глотни, посиди на лавочке вон, вчера снег расчистили, с мужиками в домино перекинься. Не тухни тут, майские скоро, домой отпустят.
И снова в работу: палаты, туалеты, смена белья. Помню, поймала меня за руку в коридоре, когда я на процедуры шла:
– Ты сейчас в палате одна осталась, девчонок повыписывали… Девка ты у нас видная… Ты запирайся на ночь, слышишь?
– Как запираться? Захаровна, ты же знаешь, что замков нет, ставить их нельзя. Вон и дежурная медсестра по ночам всех обходит и велит двери открытыми держать, мало ли что…
– Запирайся, говорю. В соседнее отделение таких уродов положили, упаси Бог. Главврач справиться не может. Вчера слышала поди – всю ночь кутили, а мы милицию вызывали. Пошли покажу, как закрыться можно, – и, быстро прошагав по коридору в мою палату, схватила стул и легко вставила его ножку в дверную ручку, намертво заблокировав дверь.
«Уродов» быстро выпишут. После очередной пьянки. А привычку «запираться» я сохраню еще на два месяца. Главная сестра будет возмущаться на этот счет, но я не буду реагировать. Болезнь учит и добру, и жесткости. Болезнь, да еще такая, при которой никаких гарантий не дают, а лучшее, что обещают, – пожизненная инвалидность, быстро учит ценить время. Я эту ценность и сегодня, после десяти лет здоровой жизни, держу за один из жизненных приоритетов: все слишком быстротечно, и завтра может не наступить, а значит, сегодня – великое чудо, в котором максимально нужно дарить добро, жестко, а порой и жестоко поступая с теми, кто крадет время, крадет положительные эмоции, вытягивает энергию.

Продолжение — в следующем номере.