Журналистка

№66 (5870) от 28 августа 2020

Кто-то утверждает, что не нужно искать в жизни смысл. Что нужно просто расслабиться и жить

3 часть. Продолжение.
1 часть в № 62 (5866) от 14.08.2020.
2 часть в № 64 (5868) от 21.08.2020.

Но я его ищу. И он есть. Не в деньгах.
Уверена, с этим никто не будет спорить.
Не в работе. Она заканчивается рано или поздно.
В людях. Только в людях и в том, что мы им даем.
Или они нам? В любом случае это взаимосвязано.

Сегодня мы все переживаем новый этап в жизни, связанный с прочно поселившимся у нас страшным вирусом. Учимся по-новому общаться, по-новому работать. Учимся ценить недооцененное ранее. Я несколько лет назад тоже столкнулась с инфекцией, не менее опасной. Туберкулезом. И выстояла. И сегодня действительно с благодарностью вспоминаю тот страшный этап, который стал для меня определяющим в жизни.

Оленька

Ей было за 60, и ее было много. Во всем. В теле. В громкости. В словоохотливости. В приказах. Поступила она в нашу палату, где я провела три месяца после перевода из Волочка, на самых последних неделях моего лечения.
Что у Оленьки саркаидоз и она совершенно случайно попала к нам, мы узнали, как только она вошла в палату. Что кровать здесь ей не нравится и хотелось бы перелечь к окну – тоже. Что привез ее сын с невесткой, которые уже завтра ее наверняка заберут из этого ужасного места, она говорила через каждый час. Ее не устраивала еда (и с этим были согласны все пациенты отделения во Власьево). Ей не нравилось постельное белье (мы привозили свое собственное и не пользовались тем, что предлагали). Ее напугал туалет и отсутствие душевой (со временем учишься ходить в клозет сразу после уборки, когда он чист, а мыться прямо в раковине в палате или сбегать на выходные, чтобы принять ванну дома и почувствовать себя человеком). Она вынуждена была лежать на четвертом этаже, и этот факт ее тоже сильно возмущал (а вот с этим мы были кардинально не согласны, ведь это было «чистое» отделение, куда клали не асоциальных граждан, здесь было много молодежи). Оленька громко заявляла обо всем, что ее возмущало, параллельно выдавая тот же текст по телефону своему сыну. И если мы – шесть женщин в возрасте от 21 до 60 – с пониманием относились ко всем этим истерическим капризам (сами прошли через первые шоковые недели пребывания в учреждении закрытого типа), то сын отнесся иначе. Уже на второй день, когда Оленька решила, что выходить к столу она не будет, лучше есть в палате, сын отвечать на ее телефонные звонки стал реже. На третий день, когда Оленька, плача, умоляла доктора выписать ее домой, ведь невестка наверняка уже всех кур погубила, сын один раз позвонил – и лишь после того, как доктор написал ему сообщение с просьбой почаще разговаривать с мамой. А на четвертый день к вечеру Оленька слегла, отказавшись ужинать. И замолчала, что было, наверное, страшнее всего. Она просто лежала и плакала. И вколотое успокоительное ей не помогало. Как и телефон, сжатый в руке…
– Слушайте, ну ни в одни ворота уже, – возмущалась дежурная медсестра. – Что за сын-то такой? Ну мать не сахар, застроила всех дома, видимо. Но он даже на звонки доктора не отвечает! Они ее сюда на ПМЖ привезли, что ли?
В ночь Оленька перестала реагировать на происходящее. Совсем. Лежала большой тушкой с закрытыми глазами. Хрипела. Иногда стонала. На нее надели памперс, как бы переведя из ранга человека разумного, человека самостоятельного, человека с будущим, в недочеловека без перспектив. Мы периодически сидели рядом с ней, держа ее за руку, в которой торчала игла от капельницы. И со всех своих телефонов названивали ее недоступному сыну. Ну всякое бывало. Историй, когда мужья уходили от жен сразу после постановки женщинам диагноза туберкулез, я узнала немало. В радости – это да, а вот в печали немногие представители сильной половины человечества выдерживали. Но чтобы так с мамой…
Врачи диагностировали инфаркт, но спасать пациентку никто не спешил. Запросы в кардиологию не дали результатов. Точнее так – врачи дали советы, но приезжать, и уж тем более забирать пациентку из противотуберкулезного диспансера, никто не собирался. Риск заражения был выше человеческой жизни.
А на шестой день Оленьки не стало. Я вошла в палату, когда все отправились на прогулку после завтрака. В отделении летом невыносимая жара, а теперь, когда в палате находился лежачий человек, сгусток запахов, раскаленных солнцем, был просто невыносим. Девчонки открыли все окна и дверь, чтобы устроить сквозняк, и ушли на свежий воздух. А я заглянула, чтобы забрать телефон. Именно в этот момент у Оленьки начались предсмертные конвульсии. Она лежала – большая, светлая, с грязными волосами и заострившимся на фоне огромных темных кругов вокруг глаз носом. Под нечистой простыней. Хрипела и содрогалась. Я впервые видела, как умирает человек. Я точно знала, что ее уже не спасут, потому что нет в диспансере никаких реанимационных аппаратов. Больные туберкулезом уходят на тот свет без попыток на второй шанс. И все же.
– Она умирает, Юрий Александрович.
– С чего взяла?
– Конвульсии.
– Все-то ты знаешь.
И он побежал за мною и делал ей непрямой массаж сердца. И я хорошо понимала, почему он не делает искусственное дыхание.
– Катя! Уйди! И так слишком много видела. Все. Отмучилась она. 9.12. И позови дежурную сестру. И своим скажи, чтобы три часа не заходили. Когда сестры ее унесут и все отмоют тут, тогда и придете.
Но сестры ее не унесли. Унесли тело, когда оно остыло, парни из соседней палаты. Сестры, как обычно, быстро рассосались по домам. «А кому охота трупы на себе за такую зарплату таскать да унитазы за вами мыть?» – этот постулат в Твери я слышала не раз. И мы четыре часа ходили под окнами диспансера. Меня трясло. Девчонки бурно обсуждали. Я стойко молчала. В моей жизни не произошло трагедии. Я не потеряла близкого человека. Я просто видела смерть и четко осознала, насколько мы беспомощны и скоротечны. Насколько смерть обыденна. И ни фига не страшна. И почему-то именно это больше всего и пугало…
А потом я вылила свои эмоции на начальника диспансера. Палату нужно было дезинфицировать, а медсестер не было. В обязанности дежурной медсестры это не входило, и она предложила нам «почистить» палату самим. Взять перчатки, маски, ведра и тряпки, промыть стены и окна, протереть все кровати и тумбочки, сменить все белье, обработать помещение с помощью ультрафиолета и проветрить его. Все по инструкции. Правда, написанной для медиков, а не для пациентов. Но Игорек (именно так уничижительно в диспансере прозвали начальника пациенты) с улыбкой развел руками. Это бесило. И улыбка. И бессилие от осознания, что палату мы будем мыть сами.
Мы не обедали. И даже не ужинали. Жара. Смерть. Несколько часов простого, но тяжелого труда. Ночью мы не спали. Все шестеро. Лена первая – бабушка троих внуков, живущая где-то в Конаково. Ее телефон никогда не умолкал. Лена вторая – продавщица одного из тверских магазинов, бесконечно добросердечный человек, вечно попадающий в печальные истории. Наталья – молодая, необычайно красивая и сказочно глупая девушка-парикмахер. Любительница пива и парней. Даже в диспансер после выходных она умудрялась прибывать навеселе и с синяком под глазом. Светлана – повар из Вышнего Волочка. Тихая. Пугливая. Амебная. Ее работодательница настаивала на ее увольнении из ресторана, и мне стоило немалых усилий убедить Свету, что это незаконно. Анна – администратор отеля, умница, спортсменка, красавица с двумя высшими образованиями и женихом. И я. Человек, переживший за эти семь месяцев страх, отрицание, торги с Богом и медленно перешедший от вопроса «За что?» к вопросу «Для чего?». Мы молча смотрели в потолок и, уверена, думали лишь об Оленьке. Мы видели ее деятельной и капризной, полной планов и уверенности в своей значимости. Мы видели ее забытой и разбитой. Всего лишь шесть дней в нашей многомесячной жизни в диспансере. Нет, не изменивших мир. Но сделавших его благодаря этой смерти… Ярче? Желаннее?

Екатерина Детушева
Рисунок автора