Меня зовут Людмила Михайловна Рассказова. Родилась в марте 1953 года. Выросла и жила в Москве. В поселке Милославское купила себе дом под дачу, а 1998 году перебралась жить сюда постоянно. Пишу давно, но все больше в «стол». На сайте Проза.ру печатаюсь с марта 2019 года, на сайте Стихи. ру с января 2020 года. С июля 2020 года печатаю свои рассказы и стихи на Яндекс Дзене. Также есть страничка на Поэзия.ру. В марте 2020 года стала лауреатом конкурса прозы МФ ВСМ и имею звание магистра. Рассказ опубликован в №116 журнала «Жизнь международного фонда ВСМ». В октябре 2020 года получила премию имени Григория Тер-Азаряна за 2020 год в номинации Проза. Неоднократно печаталась в нашей районной газете. Предлагаю Вам несколько своих рассказов.
БРАМИН
Дед Василий помер неожиданно. Такой веселый с вечера, насмеявшийся до колотья в боку над проделками кошки Соньки, он лежал на кровати, вытянув длинные натруженные руки вдоль тела и выставив в потолок побелевший нос и тощую бороденку. Жена его, Наталья, ничего не заметила, она спала всю ночь на печке, так как с вечера у нее сильно болели ноги. Дед, подсаживая ее на печку, ворчал:
– Говорил тебе, не ходи по дому в тапках, чуни есть! Морозы стоят лютые, здесь тебе не Москва, а Сибирь!
Проснувшись чуть свет, бабка потихоньку спустилась с печи на лавку, оделась потеплее и пошла по хозяйству. Затопила печь, обиходила скотину, запарила для поросенка корм и сварила борщ. Ближе к девяти часам начала нетерпеливо погромыхивать посудой и ворчать себе под нос на заспавшегося мужа. Подойти и просто разбудить она не решалась, этого дед не любил, и в начале их совместной жизни пугал ее, если она подходила к кровати. Каждый раз он это делал по-разному, и, она, не успев подготовиться, вздрагивала, иной раз вскрикивала от неожиданности, а потом долго обижалась.
– Ведь слышит, что я гремлю посудой, значит вставать пора! Нет, будет вылеживать, пока у меня терпенье не кончится! Но сегодня он что-то совсем заспался, время десятый час, а он ни гу-гу, – подумала она.
– Вась, а Вась! Ты бы поднялся что ли, время-то, завтракать пора, да и соседу ты помочь обещался, – сказала она от двери.
В ответ – тишина. Наталья в сердцах шваркнула пустую кастрюлю с крышкой на пол. Поднявшийся грохот наверняка должен был разбудить и поднять этого лежебоку, любившего зимой поваляться под одеялом подольше. Но он не встал. Это было странно, и бабка подошла к кровати, подсознательно ожидая подвоха. Одного взгляда на лицо мужа хватило, чтобы понять, что он умер. Она, пошатываясь, дошла до стула и села. Слезы, катившиеся по ее морщинистому лицу, мешали ей смотреть, и, она, всхлипывая как маленькая девочка, утиралась краем фартука.
В дверь постучали, и в комнату вошел сосед, который так и не дождался своего помощника, обещавшего вчера прийти ремонтировать сани. Увидев плачущую бабку и восковой нос Василия, он все понял. Снявши шапку, перекрестился, и пошел созывать соседок на помощь.
Вызвали фельдшера и тот, подтвердив смерть от возраста, все записал и ушел. Собравшиеся бабы, утешая Наталью, обмыли деда, обрядили его в новый костюм и положили на столе в горнице. Молодые парни и мужики пошли с лопатами, ломами и кирками на кладбище. Сильные морозы начались недавно, и была надежда, что могилу все – таки удастся выкопать. Бабы в доме занялись приготовлением к похоронам, готовили поминальный стол и потихоньку, соболезнуя, утешали Наталью.
Пришли с кладбища мужики. Земля успела промерзнуть и поддавалась с трудом. Они разводили костры, отогревали, а потом долбили кирками и ломами слегка отошедшую землю.
В горнице читалка потихоньку бубнила псалтырь, ей вторили старухи, пришедшие помолиться, они каждый раз сходились на чьи-то похороны и каждый раз гадали и предрекали кто из них следующий кандидат на кладбище. Из горницы пахло свечками, ладаном и печалью. Бабы поднесли работникам по стопочке, те, оттаивая и переговариваясь, похлебали горячего борща и пошли менять уставших приятелей, в сотый раз говоривших, что могилы надо копать с осени, ведь зимой земля как железо, кирка отскакивает. Только на четвертые сутки удалось, наконец, сделать все как следует. Мужики подхватили на длинные полотенца гроб с покойником и понесли его по скрипучему снегу к кладбищу. Вдову вели под руки молодые девушки, исплакавшаяся и обессилевшая Наталья шла, едва переставляя ноги.
А две соседки, оставшиеся в доме, стелили на столы скатерти, передвигали лавки и стулья, расставляли тарелки и стаканы, в очередной раз, пересчитывая приборы, чтобы никто не остался обиженным. Судачили о Наталье и ее старике, что без родни и без детей жили на свете, и гадали, как-то теперь бабка будет одна. Вдруг они услышали нестройный шум, топот, хохот, и даже гармошку.
– Что-то они слишком быстро управились нынче, – говорили женщины между собой.
– И чего ржут? Какой дурак гармошку притащил?
– Тут двери отворились и в дом ввалились молодые ребята и девки. Практически на руках они внесли плачущую и смеющуюся Наталью, а следом за ней через порог шагнул…покойный дед Василий! Обе соседки как по команде выдохнули:
– Ох!
И плюхнулись толстыми задами на лавку. А дед растолкал молодежь и ринулся к печке. Прильнув ладонями, щекой и всем телом к печному зеркалу, и постояв минутку, он повернулся к ней спиной и, покряхтывая от удовольствия, произнес:
– Натуся, золотко мое, стопочку бы мне, да рыбки солененькой с хлебушком. Ух, и промерз я, студено нынче!
– Наталья поднесла ему водочки и хлебца с его любимой закуской и защебетала:
– Щас, Васенька, щас, горячих щец тебе налью, щас!
– А борщ? Я же просил борща давеча!
– Да съели мы твой борщ, дед, когда могилу тебе копали! – засмеялись ребята.
– Уже и рассольник съели, и лапшу куриную, и пельмени нам твоя жена готовила!
– Это сколько же дней, как я помер в этот раз?
– Да нынче уж четвертый день!
– Четвертый? А в последний раз было восемь.
– Как в последний раз?
– Да это у меня бывает, правда редко очень. Я на фронте прямо в бане помер. Помылся, стал одеваться, сел на скамеечку и помер! Хорошо командир мой Серега, знал, мы с ним еще в гражданскую вместях были, он и велел не хоронить, а снести на холод. Ну, вот я там, на холоду, и пролежал восемь суток. Ох, девки, ишшо щец налейте! И чайку, Натуся, чайку! Ох, хорошо!
При этих его словах в комнату ввалился фельдшер. Увидев деда Василия, он приткнулся на лавку, пару раз хватанул ртом воздух и просипел:
– Слава Богу! Не закопали! А я думал, как откапывать теперь будем?
Чуть отдышавшись, он пояснил:
– Помер-то он в субботу, я и не торопился оформить, выходные все до понедельника. Живым время дороже, нынче успевай поворачивайся с гриппозными, а потом забыл! Вот грех-то! Стал я его бумаги оформлять, а в карточке написано – «Не хоронить! Подвержен летаргии! Вызывать врачей из района». Я уж вызвал, завтра приедут, вот дела-то! – Бабы засуетились:
– Да вы садитесь к столу, Степан Степаныч! Поминок нет, так лучше отпраздновать всем миром воскресение из спящих деда Васи!
– Да, уж! Воскресение из спящих!
Покачала головой читалка, и перекрестилась.
Фельдшеру поднесли стопочку, усадили за стол и праздник покатился как по маслу. Ребята говорили:
– Мы его до могилы донесли, уж на табуретки гроб поставили, а он как поднимется, и говорит, а чего это, мол, так холодно? Мол, печка что ль погасла?
– Мы чуть не попадали все!
Они расхохотались, гармонист заиграл плясовую, и молодежь ринулась на круг. А фельдшер стал спрашивать деда, мол, как же все это у него обнаружилось?
– Я в первую мировую уже два года отслужил, когда она началась. Я все с лошадками, да стрелять хорошо приладился, с винтовки да с маузера. Наш капитан меня за это любил очень. Несмотря, что я молодой. Он меня и старикам в пример ставил за стрельбу, и перед строем хвалил, и так мне завсегда награждение было. То бывало, денег пожалует, то чарку поднесет.
– А сколько тебе было лет?
– Да сколько? Я с девяностого. А война началась в четырнадцатом годе. Вот и считай. И вот меня, вот-так и хватила моя болезнь-то. С вечера в казарме лег, а утром мертвый! Переполох был! Ни ран, ни болезней, а покойник. Ну доктора вызвали, он меня осмотрел и сказал- Не хоронить!
Тут фельдшер засомневался:
– Летаргию определить практически невозможно.
– Да уж я не знаю, доктор – то был старый, опытный. Как то распознал. Ну и не закопали меня, и я на третьи сутки встал. Уж как капитан-то мой был рад! Он там по стрельбе поспорил с офицерами, а я возьми и умри! И воскрес. И спор его выиграл. И после первого же боя, как я отличился в стрельбе, и пакет вовремя доставил и вышел мне первый мой Георгиевский крест. Меня тогда подранили здорово. Капитан ко мне в лазарет ходил, наказал доктору, чтобы меня на ноги поставили. А потом капитана убили, царствие ему небесное! Жалко, хороший был мужик, ни разу солдату в зубы не дал. Да, а меня опять ранило, осколком. Это мы в разведку пошли, а нас обстреляли. Это уже был мой второй Георгий. И домой отправили. Воевать я уже не мог. А потом в гражданскую воевал, и вот там-то я и познакомился с командиром, с Серегой. Он тогда рядовым был, как и я. Ну я ему и сказал, что бывает у меня такое, что вроде смерть, а она не смерть. Он не поверил, а через год примерно и приключилось со мной опять. Серега, друг-то мой возьми и скажи фершалу, что хоронить меня нельзя. А тот у нас шибко ученый был, слова всякие знал, книжки все нам умственные читал, вот он и сказал, что значится я ёг- брамин, и еще слово такое – хвеномен, во как! Меня тогда в обозе везли, когда я очнулся. И ребята меня все «брамином» потом звали. А в Отечественную я…
Тут кто то из молодых парней сказал, что на Великую Отечественную его не должны были брать, по возрасту.
– А я написал Сереге. Он тогда выучился, полковник уже стал. И я с ним добровольцем на фронт, мы ж одногодки. Я пару разов в разведку сходил, а что, старик с бородой, возраст-то не призывной у меня, ну, навроде охотника. А потом после ранения переподготовку прошел, и снайпером до конца войны, до победы. И награды имею, эвон, на стенке, видишь, фотография, это мы в Берлине самом.
– А Наташа-то твоя, что же не знала ничего?
– Про все знала, акромя сна моего. Я уж думал, не будет больше, время то, сколько прошло, я и сам забыл. Мы ведь сошлись с ней после войны. Ее семья вся погибла, и моя тоже. Одинокие были обое – два. Вот и сюда приехали, я тут у бабки в райцентре гостил, бывало раньше. Так пятнадцать лет тут и живем.
Он повернулся к жене и укоризненно покачал головой.
– Натуся, а что же ты меня в этот костюм обрядила, я же тебе велел, коли помру, в коричневый одеть? Он еще крепкой, а этот новый совсем ненадеванной, продала бы, коли нужда в деньгах! – Наталья махнула рукой.
– И будешь ты перед Богом в старом костюме стоять? Чтобы он сказал, что бабка, какая жадная, новый костюм пожалела. Нет уж. Кабы не было бы нового тогда ладно. А новый есть, значит новый! Дед махнул рукой:
–Экая супротивница!
Гармонист заиграл – «Калину», и женщины запели хором, поглядывая друг на друга, выводя всю песню до нотки. Девчата подхватили, допели, и гармонист никого не спрашивая завел- «Вот кто-то с горочки спустился» .
К женскому хору потихоньку присоединились парни, потом пропели
– И кто его знает – Руслановскую, а потом совершенно неожиданно- про пять минут – из фильма, и Распрягайте хлопцы коней, а потом про …девушку полумесяцем бровь. Все рассмеялись и вдруг бабка Наташа с удивлением услышала:
Дед Василий учудил,
На кладбище угодил,
Как за водкой в магазин,
Прогулялся ёг- брамин
Все грохнули хохотом, и пошли частушки одна за другой! –
Дед с печки упал,
с медными ключами,
себе задницу отбил
двумя кирпичами.
Наша Дуся заболела,
перестала водку пить,
а на двери написала,
без пол-литры не входить.
И посыпалась дробь каблуков и топот валенок. Девки, взвизгивая, приплясывали, и по очереди с парнями сыпали частушки одна солонее другой. Гулянка затянулась допоздна. Расходились по домам при полной луне, тихом шорохе осыпающегося инея и потрескивании деревьев от мороза. И долго еще слышался на улице молодой смех. Наталья заперла двери, убрала в новый сервант перемытую женщинами посуду. Дед передвинул стол, лавки и стулья, и стал раздеваться. Уже сидя на кровати, позевывая, спросил:
– Наташ! У нас деньжонок-то не осталось, все прогуляли?
– Почему все? Потратились, конечно, но немного есть. А тебе на что?
– Да я давеча не успел тебе сказать, Серега письмо прислал, надо в райцентр ехать. Там в военкомате для нас он телевизер передал. Сын его был, проездом, завез. А деньги нужны, машину нанять, да там мало ли что? Антенну купить, провода надо, он так написал. Будем с тобой дома кино глядеть, да новости. Все повеселей!
– А ты Вась, не помрешь опять-то?
– Не боись! У меня в последний раз на фронте было, а это почитай двадцать лет назад. Поживем ишшо!
МАТЬ
Жителей села согнали на площадь, туда, где была построена виселица. Немцы стояли в отдалении, и о чем-то переговариваясь, курили, а один из них все время наводил фотоаппарат то на толпу людей, то на виселицу, то на сослуживцев. Полицаи подгоняли народ поближе, и не стесняясь в выражениях, толкали и били прикладами стариков, женщин и старух.
Перед самой казнью, молоденькая женщина, стоявшая в центре помоста под веревками, осторожно опустила на пол завернутого в одеяло спящего ребенка.
Казнь прошла быстро, немцы довольно гоготали, фотографировались на фоне повешенных, а полицаи разгоняли толпу плачущих женщин, подростков и стариков. Один из полицаев поднял ребенка, и, отойдя в сторону, бросил его в мусорную канаву, на кучу прелой листвы и мусора припорошенную снегом. Сначала он хотел выстрелить в него, но пробормотав: “И так сдохнет, пулю на него еще тратить!», – повернулся и пошел со своими дружками пить самогонку.
Через час повалил снег, да такой сильный, что в двух шагах ничего не было видно. Всю ночь завывал ветер, а к утру вызвездило, и мороз сковал землю. Утром, проходя через площадь, полицай заглянул в канаву. Ее засыпало снегом, но на том месте, где лежал ребенок, было пусто. Ребенок исчез. Мерзавец спустился вниз и поворошил ногой кучу, там был только мусор. Бормоча проклятья себе под нос, он созвал своих дружков и они пошли по селу, искать того кто посмел унести ребенка казненной женщины. Село было большое, а им пришлось заходить в каждый дом, и до дома Александры они добрались только поздно вечером. Но туда они даже заходить не стали. Все знали, что здесь семеро детей мал-мала-меньше, и эти-то пухнут с голоду, жрать нечего. К утру они обошли все село, но ребенка не нашли.
А малыш был как раз в доме Александры. Это она, когда все разошлись и началась метель, тихо вышла из дому через задний двор. Молясь Богородице и Николаю угоднику, она добралась до канавы и утащила ребенка к себе домой. Может кто-то и видел ее, но полицаи об этом не узнали.
Она быстро искупала малыша в тазу, благо чугунок с водой стоял на печке. Размочив теплой водой кусочек хлеба, она сделала кашицу и попробовала покормить мальчика. Он морщился, чихал, выплевывал кашицу и наконец, обессиленный задремал. А она, уложив детей, сама задремала сидя у стола. Проспала она не долго. Сон испугал ее, и она, вздрогнув, проснулась. Ей снилась ее черная корова, которую перед самым приходом немцев ветеринар приказал зарезать и закопать – он сказал ей, что у коровы сибирская язва. Вредительства тогда было много и Александра не могла поверить, что ее кормилица больна, но приказ пришлось выполнить. Корову зарезали и закопали в уже начинавшую подмерзать землю, но не в могильнике, а недалеко за огородами, на опушке леса. А теперь во сне она бодала свою хозяйку, нападая раз за разом и громко мыча. И та в испуге проснулась. Немного подумав, она пробормотала: “Смерть от голода или от язвы, какая разница?».
И пошла будить старшего сына. Тихонько одевшись и взяв с собой лопату, топор и мешок, они пошли туда, где была закопана их корова. Разгребая не сильно промерзшую землю лопатой и руками, они добрались до туши. Александра перекрестившись, отрубила заднюю ногу, и они закопали яму обратно, замели ее снегом и ветками размели свои следы. Добравшись до дома Александра содрала с ноги шкуру и, разрубив ногу на части, поставила два чугунка в топившуюся печь. От запаха варившегося мяса ребятишки проснулись, и, глотая слюнки, терпеливо сидели на лавке около стола. Мать настрого запретила им выходить за калитку, и говорить кому-нибудь о том, что у них теперь появился новый братик:
– Если немцы или полицаи узнают о нем, то они заберут у нас всю нашу картошку, дом сожгут, а нас всех убьют».
Ребятишки испуганно смотрели на мать, из всего сказанного им было понятно только про картошку, хотя они уже и видели смерть. А мать быстро приготовила мучную похлебку и накормила детей. Проснувшийся малыш не плакал, а только кряхтел, она попробовала накормить и его, но он только пил воду с ложечки. И Александра поняла, что он заболел. Заварив три листочка малины и немного мать-и-мачехи в кружке, она добавила немного малинового варенья, которое берегла как раз на случай болезни, и напоила его. За ночь он вспотел, и она перепеленала его, а потом положила на печку, обложив подушками, чтобы он не упал.
Потом пошла в пустой курятник, и раскопала под насестом в углу завернутую в клеенку коробочку. В ней лежали золотые серьги и кольцо. Зажав одну сережку в кулаке, она пошла к соседке, жившей через три дома от нее. У соседки была коза, и она продавала молоко. Александра стала договариваться, что отдаст сережку за тридцать кружек молока через день и показала сережку.
– Как выберу тридцать кружек, отдам тебе сережку, договорились?»
Но та уперлась:
– Двадцать пять кружек и сережку сейчас отдай!
Но и Александра стояла на своем, поторговавшись, сошлись на двадцати шести кружках и сережку она отдаст потом.
И вот по утрам через день она стала ходить к соседке за парным молоком. Малыш начал есть жиденькую кашку, и стал, наконец, поправляться. Мать велела детям называть его Сереженькой, как ее младшего сына, которому было чуть больше двух лет, чтобы чужие люди не поняли, о ком говорят. А он быстро привык к тому, что вокруг него много народу. Подвешивать люльку для него она не стала, по виду ему шел уже седьмой или восьмой месяц, а укладывала спать на печку к двум старшим сыновьям, или брала к себе в постель, ей так было спокойнее.
А полицаи еще долго допрашивали жителей села, кто и что видел, или слышал, но все отнекивались, и даже если кто-то и знал что-нибудь о ребенке, ни немцы, ни полиция об этом не узнали. Александра устроилась мыть полы в здании бывшего сельсовета, за это немцы выдавали паек-тушенку, сгущенное молоко, и немного денег немецкими марками. Некоторые сельчане с презрением стали посматривать в ее сторону, ругали за спиной «немецкой овчаркой» «немецкой подстилкой» но она, стиснув зубы, каждый день мыла и скребла полы, и иногда убирала снег от крыльца и на подъездных дорожках. Домой приходила усталая, и старшие дети старались помочь ей раздеться, давали теплые старенькие чуни на ноги, а младшие старались не шуметь, если ей надо было прилечь отдохнуть. Александра давно, до сильных морозов, сходила с сыном к яме и привезла на санках оставшуюся тушу. Ободрав кое-как шкуру, она сложила мясо в бочку и оставила в сенях, благо на улице не весна, засолить такое количество говядины она не могла, соли не было в продаже, а если и появлялась, то стоила очень дорого. Она еще и еще раз повторила детишкам, чтобы не болтали о домашних делах, и те сразу замыкались в себе, если кто-то из знакомых начинал спрашивать, как они живут. Пару-тройку раз она, спрятав малыша Сереженьку в погреб с кем-нибудь из старших детей, приглашала зайти в дом пришедшую по какому-нибудь делу соседку, или соседа. И в селе знали, что у нее чужого ребенка нет. В другие дни она не пускала к себе никого, говоря, что кто-то из детей болеет, это когда спрятать мальчика не было возможности.
Время шло, она уже брала молоко в счет второй сережки, и соседка частенько попрекала ее, что, мол, если бы не она, то младшему сынишке Александры без молока пришлось бы голодать. Александра поддакивала и благодарила ее, ссориться с людьми она не любила, и ведь действительно, мясо мясом, но грудничку-то нужно именно молоко. Конечно, она начала прикармливать малыша и мясным бульоном, супчиком, мятой картошкой – кружки молока на два дня это мало. И хоть он не был толстым, как и другие ее ребятишки, но не голодал, рос, и развивался, как и положено ребенку его возраста. Дети не считали его чужим, с удовольствием играли с ним, и смеялись над его лепетом, когда он начал говорить. Фашистов выбили из села, и Александре, как и многим из ее соседей пришлось перебраться жить в погреб – большая часть села сгорела во время боев, и от домов остались только трубы.
Когда в село вошли наши солдаты, то сразу арестовали всех полицаев, кто не успел удрать с немцами. Неожиданно арестовали и Александру. Ее обвинили в помощи немцам, и когда вели по селу некоторые женщины плевали ей вслед и кричали оскорбительные слова. Она пыталась все объяснить следователю, но ее никто не хотел слушать.
– Работала у немцев?
– Да, работала.
– Паек получала?
– Да получала.
И сыпались оскорбления и побои, и опять вопросы, и ее ответы.
– Как это у многих в селе дети поумирали с голоду, а у нее все живы и даже не очень худые?
–Да корову мы ели…
И опять недоверие.
– Как это ели мясо больной коровы и никто не умер? Значит, корова была здоровая, а ты, сволочь, не захотела угонять ее, когда угоняли весь крупный рогатый скот. И как это ветеринар приказал?
– Где бумаги? Должен быть акт, на уничтожение зараженной скотины…И почему партизанам не помогала?
– Ах языка не знаешь? А понимала по-немецки про паек-то! Тварь!
Но неожиданно ее освободили. Оказалось, что один из стариков, живших недалеко от площади, где немцы казнили людей, сам хотел забрать ребенка, но не успел, и он видел Александру, видел, что малыша взяла она. Вот он то и пошел к военному начальству, и рассказал все. Под арестом она пробыла неделю, и вернулась домой с синяками на лице, и ссадинами на руках и ногах – с ней особо не церемонились, выбивая «правду». И ее же и обвинили, почему, мол, не сказала, что прятала ребенка повешенной женщины.
– Мне это и в голову не пришло, я за детскую спину прятаться не буду, он теперь мой сын, и я за него отвечаю.
А спустя полгода вернулся с войны ее муж, уволенный вчистую – из-за тяжелой контузии, от взрыва, он оглох. Раненная нога уросла и стала короче, ходил он сильно хромая, но все-таки вернулся живой. Жена написала ему в госпиталь, что его дома теперь ждет еще один сын, и рассказала ему все, кроме того, что она перенесла после освобождения села. Об этом он узнал позже, когда вернулся.
После окончания войны он прожил недолго, всего шесть лет, и дальше детей Александра поднимала одна. Все дети выучились, разъехались по стране, работали на совесть, и только Младший Сереженька – Андрей (по имени, данному ему его родной матерью) жил с ней. Вернее она с ним. Он стал военным, служил в разных частях, и всюду возил за собой свою Мать.
НЮША
Соседку по палате, древнюю, худенькую старушонку, привезли ночью. Она что-то бормотала себе под нос, и дежурная медсестра, прислушавшись поняла – бабулька молится! Под утро ее прооперировали, и, придя в себя, она, шамкая беззубым ртом, рассказывала, что оперировала ее врачиха:
– Така тошшенька, така маленька, така лядашшенька, в чем душонка держится!»
Женщины, слушая ее, улыбались. Заведующая хирургическим отделением действительно была невысокого роста, и с виду хрупкая и слабая. Но только с виду! Эта маленькая женщина с сильными руками и мужским, твердым характером крепко держала в руках, как медицинские инструменты, так и все отделение. А старушка, усевшись поудобнее на кровати сказала:
– Вот сейчас расскажу жизнь. Сама я из Чернушей. Замуж меня выдали, перед войной, когда мне едва исполнилось осьмнадцать. Муж попалси жадной, кажный кусок за мной учитывал, кажную копейку. Не залюбила я яго. Все ругается, чего ни сделаю, все не так. Забрали яго на войну, а я и рада. Дома стало тихо. Ну, и голодовала и жила как все. Работала в колхозе, а как наши отступать стали, так я собе робеночка-то и сообразила! Уж очень ласковый был солдатик! Я от мужа таких слов не слыхала, и никогды ён меня не приголубить, не приласкаеть! Мама узнала, говорить:
– Носи! Не дай Бог мужа убьють, все не одна останесси. Родила я мальчика, такой славной! Ростила яго, а в конце войны муж вернулси. А я уже у мамы жила. Ён пришел и говорить:
– Иди домой, давай дальше жить! Я у мамы спросила, а она и говорить:
– Не ходи! Прибьеть! И будет корить! И я отказала. Сын вырос хороший, на шофера выучилси. Ожанила я яго. Недолго пожил. Восемьнадцать годов назад ён в аварии погиб! Внучат не оставил, не успел. Схоронила я яго, и так мене тошно стало! Продала дом и уехала под Москву. Тама в Малаховке домок купила. Работала в колхозе, жила одна. Даааа…
Как-то приходить сосед. И говорить, мол, есть мужик, про тебя справляется. Я сказал, что самостоятельная, сурьезная. Завтре придем тебя сватать. А я посмеялась! Ну, назавтра убралась со скотиной, полы намыла, поставила самовар – чаю хочу! Вдруг идуть! Ну, зашли, сели, бутылку на стол и стали сговаривать. Я говорю, что, мол, подумаю. Они уходють, а ен осталси. Говорить:
– Давай сразу жить, чего думать? А я ему шумлю:
– Я тебе кто? Шалашовка какая, тольки увидала, и сразу ноги раздвинула! Ну и выгнала яго метлой! Ён потом цельный месяц ходил. Потом пришел и говорить:
– Бери паспорт, пойдем в ЗАГС. Ну расписалися, и какой мужик хороший попалси! Доброй, ласковой! Мы поросенка зарезали, мясо продали, я яму деньги отдаю, а ён и говорить:
– Убери! На кой они мне? Ты у мене хозяйка, тобе и деньги, командовай! Тольки десять годков прожила с им, как у Христа за пазухой! Помер ён, а я через год собралась и обратно вернулась на родину. Купила собе домок и живу. Сноха моя снове замуж вышла, дети у ей. Но она хорошая, ловченная, ходить ко мне, искупаеть меня, бельишко мое постираеть! У ей корова, так она, мне молока давая, яйцы давая, творог-смятану давая! Ну вот я на нее дом-то и подписала. И деньжонки у мене есть, дом-то в Малаховке я продала. Сноха меня и похоронить, если что.
И теперь у мене внуки есть. Ходять ко мне, воду носять, дрова носять, уголь носять. А зимой и дорожку ко мне прочистять. И сюды она мене привезла, говорить, мол, грыжа. А топеря и нет! Докторица отрезала! В обедах приедеть, каравайцев привезеть, да творогу-смятаны, очень я люблю. У ей корова играла, так я молока не пила. А топеря можно!
Уставши разговаривать, она прилегла и немного погодя заснула. Перед самым обедом в палату вошла крупная, красивая женщина, с сумками и термосом в одной из них. Подойдя к кровати бабули, она тихонько присела на стул, и стала выкладывать на тумбочку пакеты и баночки, пластиковые коробочки и яблоки. Поставила подальше от края термос, и оглядев привезенные гостинцы вздохнула:
– Давно спит? Спросила она шепотом.
– Да уже часа полтора, обед скоро!
Ответила ей одна из женщин. Красавица тихонько провела рукой по рукаву бабулькиной рубашки:
– Мама! Просыпайтесь! Я приехала, да и обед скоро, потом еще поспите! – негромко сказала она. Бабуля открыла глаза и увидев свою посетительницу обрадовалась:
– Ой как хорошо, что ты приехала, я ждала тебя, поскучала даже. Как там дома дела? Кот-то мой как? В дому-то тепло ли? – засыпала она вопросами посетительницу.
– Все у нас в порядке, дома у вас тепло, ребята ходили, протопили, кот накормлен, не волнуйтесь! Вот я пенсию вашу получила, принесла, да почтальонка принесла ваши квитанции на газету и вот тут коммунальные квитки. Я все оплатила. Может, покушать хотите? Я привезла каравайчиков, как вы любите.
–А творогу-смятаны привезла?
– Конечно! Каравайцы Сонюшка пекла как вы учили, у нее теперь хорошо получаются.
Сноха открыла термос и покормила бабулю бульоном. А потом выложила в тарелочку тонкие блинчики и поставила рядом стакан со сметаной.
– Кушайте на здоровье!
Покормив бабулю, она причесала ее растрепавшиеся седые волосы, обтерла какой-то душистой водой руки и лицо, оправила постель. Незаметно и легко сновали вокруг бабули ее полные красивые руки. Когда она ушла, старушка откинувшись на подушку сказала:
– Топерь я помирать не боюсь. Раньше боялась, как была одна. А нониче знаю, и обиходють, и все по-порядку сделають! Хорошая сноха! При такой снохе, и дочки не надо!
И похвалила сама себя:
– Молодец Нюшка! И как я энту девку-то разглядела, сама не пойму. И сыну сказала, хорошая супружница тобе будить, а она и вправду хорошая!»
Купить электронную копию газеты